Идеалист
Шрифт:
— Да… непонятно… — кивнул Илья.
— А между тем все очень просто. Я ходил в детский садик и пел песни про Сталина, был пионером и клялся в верности делу Ленина, был комсомольцем и писал сочинения про Павку Корчагина… пока однажды мне убедительно не доказали, что я не мыслю, а слагаю кубики готовых стереотипов. Я ужаснулся, меня потрясло ощущение собственной запрограммированности, принадлежности к массе — в этот момент была зачата моя личность. Это случилось в десятом классе. В университете эмбрион созревал, но он мог и не родиться… Когда нас запихивали в машины, втихаря мяли бока… я кричал, и это было рождение. А что бы я сказал?.. Да что там говорить, бесполезно! Впрочем… — Игорь встал, положил руки на спинку стула и раздельно произнес, — я бы им сказал: «Люди, требуйте, чтобы вам вернули ваши головы!»
— Сердца,
— Бог ты мой, какими категориями вы мыслите! Что за афоризмы! — нетерпеливо перебил друга Илья. — В дом, видите ли, не вкладывается душа! Борьба идей! — говорит Инна. Я начинаю думать, что эта расплывчатость суждений, это доброжелательно-расплывчатое видение мира является нашим национальным пороком, точнее — неистребимой недостаточностью нашей интеллигенции. Как и сто лет назад нам, кроме общих весьма благородных принципов, нечего предложить народу, ибо мы отвергаем чужое и не можем придумать ничего своего… Нам не хватает позитивистской прививки, чтобы разработать из общих принципов систему конкретных рекомендаций… В результате нам нечего противопоставить тем паршивым полутора процентам, которые все-таки дает существующая система народу…
— Ты бы хотел, чтобы мы предложили ему три?
— И по две акции? Вы хотели бы полуголодное хамье превратить во вполне довольных мещан? Не знаю, что хуже.
— А вы что, мечтаете, что он вдруг покается, оденет белые одежды и выстроится в очередь у райской двери? — отяжелевшим от волнения языком говорил Илья, фокусируя серые зеркальца зрачков то на Андрее, то на Игоре. — Я предлагаю ему не три процента, а подлинную жизнь с риском, страстью, свободой созидания… Если же он когда-нибудь погрязнет в довольстве, я первый стану тормошить его, злить и подталкивать вперед…
— Куда же, Ильюша?
— Куда?! К овладению природой, к совершенствованию! — выпалил Илья и, устыдившись собственной наготы, встал, отвернулся, но тут же поспешил набросить на себя словесное покрывало. — А вы, Игорь, что вы можете им предложить, посоветовать?
— Я не знахарь и не шарлатан-аптекарь, чтобы торговать сомнительными рецептами. Я историк, и я наблюдаю с доступной мне невозмутимостью, как в тысячный раз начинается, достигает апогея и кончается роман честолюбивых героев с капризной и грязноватой девкой по имени масса. Фабула давно известна, но некоторые детали весьма любопытны. Герой, например, является то суровым воином, то неумытым бродягой, то высокомерным аристократом, то своим в доску парнем, но всегда ей бесстыдно льстит, всегда сулит рай и презирает в глубине души. А она кокетничает, ломается, делает вид, что верит и мечтает поскорей отдаться… Ну, апофеоз их романа банален до неприличного: она поклоняется ему, а он тем временем торопится взнуздать. Она любит твердую руку — чем тверже рука, тем слаще измена… В финале герою рубят голову, а иногда…
— Это ужасно! Черт те что, — проворчал Илья и обернулся к Андрею. Тот улыбался, пощипывая бороду.
— Впрочем, у каждой нации роман протекает в своем темпе, со своими ритуальными танцами… Английская мисс, к примеру…
Снегин решительно поднялся, и Игорь смолк с быстро таявшей улыбкой на губах.
— Это ужасно! Какой скверный душок у ваших глумлений… Ничего святого. Отвратительная смесь пессимизма с цинизмом… Не понимаю!.. Я пойду, пожалуй, — сказал он, обращаясь к Андрею, зная, что вот-вот наговорит, или уже наговорил, грубостей. Покровский подошел к нему и мягко попытался успокоить, упрекая в том, что он понимает все слишком буквально. Но Илья уже шел к двери. Вдруг он остановился, словно заметив в последний момент стеклянную стенку.
— Я далек от того, чтобы поклоняться народу, — сказал он, держась за ручку, как бы предупреждая, что не потерпит возражений, —
Он суетливо прикрыл за собой дверь, но реплика: «Ложные ценности, ложные!» настигла-таки его и передернула ему плечи.
В коридоре, помогая Снегину одеться, Андрей спросил про Стешиньскоих, тут же понял, что допустил оплошность, попробовал исправить ее библейской мудростью: «ничего, перемелется, мука будет» — опять невпопад и, только закрыв за другом дверь, спохватился, хотел вернуть его, но было поздно.
Глава XXVI
В начале февраля совершенно неожиданно Илья получил открытку с приглашением на новоселье. Он долго не мог понять, кто ждет его на Малой Грузинской, строил самые хитроумные предположения, которые непонятными путями неизменно приводили его мысль к Стешиньским. Наконец с некоторым облегчением и разочарованием он догадался, что приглашает Маша.
Ну конечно, мама писала, что Дронова собирается переводиться в московскую консерваторию и даже о чем-то просила… Он нашел материно письмо: «Она совсем еще девочка и никогда не жила без родителей… помоги ей освоиться». Хм, как она себе это представляет?
Он побывал на новоселье, подарил электроплитку, выпил сухого вина, послушал небольшой концерт и с приятным ощущением выполненного долга вернулся к папке «New conception», которая как раз в это время намеревалась размножиться методом деления. Вскоре выяснилось, что поручение матери скорее приятно, чем тягостно. Маша звонила ему и сообщала про концерты, которые ему было бы интересно или полезно послушать (она решила постепенно примирить его с Шенбергом и Веберном), и ему ничего не оставалось, кроме заботы о собственном туалете. Возникла, правда, проблема компенсации стоимости билетов, которые покупала Маша, но он нашел остроумный выход; время от времени покупал торты. Всю жизнь питая отвращение к тортам, Маша умело скрывала этот свой недостаток, скармливая их единственной соседке по комнате. Они же служили и поводом для чаепитий, длившихся, как правило, до полуночи. Илья подтрунивал над собой, над девушками и дерзкими замечаниями в адрес «великих» инспирировал споры о музыке. Его главным оппонентом была Люда — здоровенная деваха, виолончелистка, которую природа готовила в доярки, да по ошибке наделила незаурядной музыкальностью. Она заканчивала четвертый курс и во всех искусствах была законченной экстремисткой, что выражалось в неумеренной любви ко всему смутному и непонятному. Однажды, послушав ее игру, Илья сказал Маше, что, по его мнению, талант Люды заключен в ее комплекции, позволяющей обращаться с виолончелью как со скрипкой; Маша обиделась за подругу и упрекнула его за злой язык. Впрочем, с ней ему было покойно и просто, можно было расслабиться и ничего не опасаться. Иногда ему начинало даже казаться, что это и есть тот идеальный уровень отношений с женщиной, на котором ему никогда не удавалось удержаться прежде; но тотчас — в отместку — проклятый осколок поворачивался в сердце, как баба в толпе горожан, и окатывал тело тягучей болью…
Эта дружба, в которой с одной стороны горело ровное пламя, а с другой был негорючий материал, имела все задатки долгожителя, но продлилась она не долго — до конца апреля, когда «после непродолжительной болезни скоропостижно…» и «трагически оборвалась».
Весна 1968 года зародилась в Праге совершенно так же, как грипп 19… года зародился в Гонконге. Из Праги бациллы весны, подхваченные эфиром, распространились по всей Европе, неся с собой малоизученное возбуждение. Не избежал его и Снегин. Он неожиданно сошелся с чехом Янеком, которого знал еще по первому курсу, которого за скромные манеры и тихую речь звали Ваней, который, как и все прочие дети Чехословакии, внезапно расцвел и ходил по университету именинником. Ваня, остановленный Ильей, тут же возле лифта, газетного киоска или прямо на улице начинал рассказывать про амнистию и реабилитации, про реформы и массовые дискуссии, про несравненного Дубчека и (о, чудо!) отмену цензуры… В университетских киосках мгновенно раскупалась «Руде право», в магазинах — учебники чешского и словацкого языков, чехословацкие туристы сделались популярнее американских…