Идеалист
Шрифт:
— Ах, Анжелика, я не смел мечтать… нет, конечно, я мечтал, но не смел надеяться…
— Ну, хватит разговоров. Давай устроим наш бал! Я хочу пить, петь, танцевать… Там не могла ничего — так скучно было… У тебя есть что-нибудь?
— О, конечно! Мы устроим фантастический пир! Сейчас я все организую…
Анжелика забралась на диван и взирала оттуда на мечущегося Илью с ласковой насмешливостью: за суетливой тщательностью его приготовлений проглядывала застенчивая и угловатая боязнь чего-то. Она спрыгнула с дивана и, обвив ему шею, зашептала: «Представляешь, как удивится Барбара, когда я не приду ночевать?» Он тихонько
— Ну, конечно! Господи, какой глупый… с-а-т-у-ш-и-шь, сумасшедший!
Он поднял ее, одним движением положил на диван, опустился на колени и спрятал лицо в шелковистой пене.
— Это много, это слишком много… Мне надо привыкнуть к такому изобилию. Несколько дней назад от тебя оставался только маленький кусочек в самом интимном уголке моего подсознания, а теперь ты здесь… вся, отдаешь всю себя мне! Я даже в мечтах не позволял себе…
— Да? А там, у Андрея?.. — усмехнулась Анжелика, посыпая Илью шелком волос. Их волосы смешивались — его были тоньше, ее — светлее.
— О, злопамятная, не забыла?!
— Конечно, ведь я чуть не упала в обморок.
— Как я терзал себя! У меня помутился разум… как со скалы прыгнул.
— А я! Только одно прикосновение, и не понимаю, как не умерла…
Рука ее скользнула за воротник, и мурашки рассыпались у него по спине. Только что пальцы ее излучали флюиды блаженства и неги, и вот уже тревога поползла из-под них мелкой нервной дрожью. «Ну же! Она ждет…» — сказал какой-то мерзавец, пошляк внутри. «Как! Немедленно?!» — смутилось желание. «Хм, настоящий мужчина…» — снисходительно начал мерзавец. «Заткнись!» — истерично взвизгнул кто-то, и голоса смолкли, но с дрожью нельзя было справиться… Сладкая материнская жалость проснулась в Анжелике. Она гладила его вздрагивающие плечи, прижимала к груди голову и шептала с блаженной улыбкой:
— Что с тобой! Что с тобой, успокойся!.. Не думай глупости…
Дрожь становилась тише, мельче, и Анжелика, потянув его за мочку, весело сказала:
— Э-эй, проснись! Ты проспишь наш бал. Думаешь, наконец, угощать меня?
Он живо встал, потер виски, лоб, налил в рюмки коньяк, зажег свечи и поставил пластинку.
— На брудершафт? — спросил он, подавая ей рюмку.
— О, конечно, пора перейти наконец на «ты», — рассмеялась она.
Они скрестили руки, выпили и захлебнулись в одном из тех поцелуев, которых выпадает, если повезет, два-три на целую жизнь, от которых подгибаются коленки и останавливается сердце…
Рюмка тускло звякнула, но не разбилась. Илья поднял тяжелые веки и обморочно сказал: «Немыслимо, немыслимо, какое блаженство!.. Как я хочу и как боюсь… тебя». «Такой странный, такой глупый… — бормотала она, целуя его в нос, подбородок, глаза, — давай танцевать».
— Нет, погоди, мне надо признаться и просить тебя…
— Matka Boska, какой торжественный! Настоящий президент. Тебе очень хочется произносить речь? Но я и так знаю, что хочешь говорить и просить. И разве нужно говорить, что я согласная?
— Боже, какая ты умница! Но погоди, неужели тебе не хочется слышать? Меня дважды в жизни почти принуждали говорить… но я не мог — язык не поворачивался солгать, а теперь, когда я сам… странно.
— Не понимаешь? Нам не нужна ложь, а они, бедные… И тоже слова не нужны, все очевидно. Поставь наконец танцевальное, у меня ноги не держатся на месте.
Илья склонился над проигрывателем, приговаривая: «Ты прости, Джуди, несравненная, божественная Джуди Коллинз. Нам надо что-нибудь погромче…
Они плясали рок, изводили себя в медленных танцах, пока не рухнули на диван. И снова желание сыграло с Ильей недобрую, глупую шутку: пока он неловко и нервно возился с одеждой, оно свернулось, съежилось и под шумок ускользнуло в норку, откуда посматривало мстительным глазом на бешеные муки уязвленной гордости. Она прижималась горячим любящим телом, а он сгорал от ненависти, отчаяния и стыда. Никакие уговоры, призывы и понукания не могли сдвинуть с места мерзкую клячу, и он убил бы ее, окажись под рукой подходящее средство и не шепчи Анжелика: «успокойся, успокойся… так должно было случиться… я измучила тебя… все будет хорошо… Ты молодой, сильный тигр, ты привыкнешь… сейчас не думай, потом — завтра, послезавтра… не дрожи, расслабься…» А он потихоньку плакал, судорожно вздрагивая под ее ласками. Наконец он затих, и она предложила спать.
Ее дыхание у него на плече, как волны мирового эфира навевали абсолютный покой, и с полчаса он был почти счастлив; но вот предательская мысль о том, что он не смеет шевельнуться, родилась и поползла по телу, щекоча и будоража… Она может проснуться и подумать, что доставила ему неудобство! Тут же захотелось повернуться на бок, высвободить плечо, стало жарко, что-то ползало по спине и щекотало в паху… Через несколько минут ему уже казалось, что все тело затекло, что кровь не циркулирует, что ноги отнимаются… Он терпел долго и мужественно, пока весь не покрылся потом. Тогда он разработал и успешно осуществил довольно остроумную операцию: упершись пяткой и затылком, он приподнял тело и медленно-медленно повернулся на бок, придерживая свободной рукой голову Анжелики и опустив ее затем на подушку. Торжествовал он, впрочем, не долго: Анжелика еще крепче обняла его и положила на него согнутую в колене ногу. К телесным мукам примешивалась боязнь собственного храпа; он подозревал, что во сне открывает рот; он опасался испортить воздух; он боялся, что изо рта его дурно пахнет…
И все-таки он немного спал. В какой-то момент сознание заволокло туманом, истаяли координатные оси пространства, следствия смешались с причинами… Когда он открыл глаза, Анжелика по-прежнему спала. Он склонился над ней и линия за линией начал изучать ангельский лик своей возлюбленной. Выпуклая гладь лба вливалась меж двух невысоких арок, через неглубокую ложбинку в прямое и тонкое русло носа. Ничто не предвещало перемен, как вдруг оно круто сворачивало вниз, отбрасывало в стороны два изящных завитка и, вконец истончившись, останавливалось на стыке двух плавных изгибов, волнами уходивших к щекам. Рисунок венчали дуга с распрямившимися кончиками и мягкая округлость подбородка.
Простые, чистые линии, — думал Илья, — ни одного излома, разрыва… Скажем, слегка изогнутая спинка носа таит в себе больше своеобразия, но у Природы мало прямых, она избегает, боится их… Разве что сосны, но и тут природа, словно опасаясь их устремленности, нахлобучила на них шапки… Только мертвое, сгоревшее дерево пикой упирается в небо. В прямом есть незамкнутость, устремленность в божественную бесконечность… прямая не материальна. Луч света, как частица божественного, вторгается в наш материальный мир и распадается в нем на мелкие осколки — отрезки. Прямая линия носа, возможно, тем и прекрасна, что несет в себе частицу божественного. Зато человек постиг идеальную сущность прямой линии и, ощущая в себе то же начало, принялся без счета возводить прямые и тем самым — исправлять природу. Все прямые — результат человеческой деятельности…