Идеалист
Шрифт:
Унесшись мысленно столь далеко, Илья уже подумывал о том, чтобы записать кое-что, но Анжелика сделала слабое движение, и он вновь сосредоточился на ней.
Боже, такая беззащитная, слабая, в чужой стране, с ее очередями и грубыми продавщицами… Как надо доверять ему, чтобы решиться…
Нежность, граничащая с болью, заполнила его грудь, он наклонился и поцеловал ее в губы. Они порозовели.
Она вверяет ему себя: свои интересы, заботы, мечты, своих друзей, родственников, свою родословную и свое будущее, свои способности, музыкальность, знания… — всю себя: целый мир, микрокосм, как говорит Бердяев. Можно ли удостоиться большей чести! А он, что он может дать ей? Хм, странно, в сущности, ничего… Как он беден по сравнению
Солнце из красного гиганта успело превратиться в желтую звезду средней величины и проделать изрядный путь, когда Анжелика наконец проснулась. Притянув к себе, она поцеловала его пухлым утренним поцелуем: «Ты давно проснулся?».
— Да, впрочем, я почти не спал.
— Почему?
— Видишь ли, вначале… мне мешало сознание… что ты рядом…
— Matka Boska! Я только теперь могла хорошо заснуть, когда знала, что ты со мной…
— А позже я решил, что ты меня плохо еще знаешь… — мои пороки и недостатки, что я обязан заранее тебя предупредить, пока… еще…
— Что ты говоришь, глупый? Какие пороки? — изумилась и насторожилась она.
Он смешался: зачем, зачем это делать? Не лучше ли потом, постепенно? Он закрыл глаза и живо представил, как лицо ее тускнеет, рождается брезгливая гримаса, и… Но что делать! Неужели поступить, как туре и мерзавец?
— Видишь ли, Анжелика, — начал он почти трагическим голосом, — я думаю, что я — странная, если не патологическая, личность. Сейчас только думал о том, чтобы не говорить тебе… скрыть свои недостатки. Во-первых, я — в глубине души своей трус. Опасность, особенно неожиданная, вызывает во мне смертельный страх, и только крайним напряжением воли мне удается иногда побороть его. Боюсь, что я не способен на безрассудно смелый поступок… Я вообще склонен к вечным сомнениям и колебаниям. Во-вторых, я болезненно ленив. Утром мне требуется усилие, чтобы подняться, я всегда склонен ничего не делать — что-нибудь листать, слушать музыку… и, подозреваю, мог бы бездельничать бесконечно — если не подхлестывать себя. Кстати, любопытно было бы проверить, сколько времени я способен ничего не делать; у меня никогда не было времени на такой эксперимент. Я очень вспыльчивый, неуравновешенный человек и в критических ситуациях, что называется, теряю голову — не только дар речи…
Он лежал навзничь, не в силах смотреть в сторону Анжелики, и говорил о плохой памяти, тугодумии, эгоизме, неорганизованности, о том, что он ничего по-настоящему не знает и не доводит ничего до конца… Она смотрела на него с ласковой усмешкой и думала о том, какой он славный, удивительно чистый и честный, только излишне требовательный к себе, что будет он также требователен к ней, что будет с ним нелегко, что ей придется сдерживать его и внушать веру в собственные силы…
Она обняла его и сказала:
— У одного человека не может быть такого скопища недостатков, а ведь у тебя есть еще и пороки?
Он покраснел.
— Да, видишь ли… — выдавил он из себя, — это скрытые пороки… Дело в том, дело в том, что… во мне живут, и я никак не могу избавиться от них, несколько ужасных, извращенных желаний…
— Каких? — едва слышно спросила Анжелика.
— Я не могу, нет, я не могу их назвать… это равносильно легализации их. Поверь, это не фантазия. Они время от времени снятся мне… т. е. я пытаюсь реализовать их…
— Можно сказать: джин в бутылке? У тебя совсем серые глаза и волевой подбородок, а губы… — всякая девушка позавидует, — говорила Анжелика, легонько скользя пальцами по его лицу и прижимаясь всем телом, — а еще — ты патологически честный, и теперь я знаю, что не могу без тебя жить… О, Jezus Maria! Как я люблю тебя!
Он рывком повернулся к ней и стиснул в объятьях.
— Правда? Несмотря ни на что?
— Несмотря на все твои комплексы.
— О, Боже, как я счастлив, как я люблю тебя!!
* * *
Дорогой читатель, мы подошли к черте, которую я не в силах переступить. Бесчисленные мои попытки — все до единой — заканчивались неизменным фиаско. Сама сцена притягивает меня необыкновенно, ибо все в ней сошлось — все муки влечения, полупризнаний, страх перед собственным чувством, которое растет до ужасающих размеров, захватывает и порабощает… Судорожные конвульсии разума, пытающегося освободиться от гнета всеподавляющей страсти… Здесь за мгновения происходят события, которые в жизни растянуты на дни, месяцы и годы, здесь — вся жизнь, стянутая в точку, здесь вершина, апогей всех лучших устремлений, борьба и победа; здесь смыкаются умопомрачительное наслаждение с невыносимой болью, тончайшая нежность с насилием, жажда самопожертвования с жаждой убийства, здесь распускает павлиний хвост и торжествует мужское самолюбие, здесь высшая радость самоотдачи, здесь скрыты смысл и природа бытия… Какая безумная тяга к продлению, какая бешеная воля к созиданию! Зачем все это?! Я пытаюсь проецировать этот сгусток событий и переживаний на экран слов и понятий, но, Боже, что за грубая, пошлая картина выходит: что-то скользит и шевелится… Нет, разум бессилен тут, трещит и рассыпается словесный аппарат… Прочь, прочь все его зажимы и скальпели, все его трубки и насосы… пусть кричат ощущения и страсти, пусть торжествует иррациональное!
* * *
Когда блаженство сладким ядом разлилось по телам и парализовало их, Анжелика шепнула:
— Теперь ты не боишься? Тебе хорошо, милый?
— О, да, хорошо, хорошо… даже… слишком…
— Почему слишком? — слабо улыбнулась она, скользя указательным пальцем по лбу, спинке носа и губам его.
— Я боюсь, что… — он поймал губами ее палец, легонько куснул и отпустил, — а, черт! Я ничего не боюсь, но после такого счастья по принципу дополнительности, так сказать, должна быть расплата… что-то очень скверное.
— А я думала во время… в этот момент, что теперь можно умереть.
— Умереть? Возможно, самое разумное… — задумчиво произнес Илья, — люди делают это в наихудшие свои минуты и ошибаются, ведь после минимума должно быть улучшение, в то время как сейчас… Хочешь, подадим людям пример? — Илья взял со стола нож и сжал его так, что он слился с окаменевшей рукой, — ну, хочешь?
— Давай, — тихонько сказала она и закрыла глаза, но вскоре открыла, — а как же ты?
— Я сделаю так, — он приставил к своей груди нож и размахнулся…
Она судорожно вцепилась ему в руку, затем прижала к своей груди.
— Погоди… разве не хочешь пережить хотя бы еще раз?..
Илья рассмеялся.
— Вот тебе и разгадка. Люди надеются, что такое может повториться, но тогда оно не было бы высшим, это счастье. Во всяком случае, я думаю, что надо пережить спад, депрессию соизмеримой глубины, чтобы ощущение счастья было столь же острым…
— Jezus Maria! Как ты меняешься — такой серьезный, почти страшный сейчас, а час назад был настоящий мальчишка — большой, лохматый и сильный мальчишка, дурашливый и милый.