Идеалист
Шрифт:
– Да, не удалось, - раздумчиво повторил внимательно слушающий его Степанов. – Силой, в прямом столкновении, не удалось. А вот ложью, коварством, изнурив общественный организм раковыми клетками предательства и отступничества, удалось!.. Извечные природные закономерности, на кои ты так уповаешь, не сработали. В противостоянии природных законов и разрушительных действий определённых общественных групп верх взяла, как видишь, политическая активность!..
– Не горячись, Алексей. Я же понимаю, что аномалии исторического развития со временем преодолеются. Кстати, Ленин предвидел возможность подобных зигзагов истории при общем развитии по восходящей спирали. Мысль академика Вернадского, как видишь, не
Действительность такова, что в дурном старческом сне не привидится. Могучая держава развалена. Россия оплёвана, обессилена, разорвана. Могли ли мы подумать, Алексей, в те военные победные годы, что наши же партийные оборотни, генсеки и цековцы, бросят под ноги побеждённым все наши кровью добытые военные, политические, нравственные победы?!. Не только Сталин в гробу ворочается. Земля исходит стонами двадцати миллионов от Сталинграда до Эльбы позарытых. Слышишь ли ты, эти стоны? Или тоже демократической глухотой заболел?
– Не надо, Арсений Георгиевич! – Алексей Иванович сжал губы, чтобы не прорвалось ответное резкое слово. Он понимал боль дорогого ему человека, горько было от того, что страдающий ум Степанова не хотел понять его.
– Не надо, Арсений Георгиевич, - ещё раз проговорил сквозь онемевшие губы Алексей Иванович. – Знать меру моих страданий никому не дано. Когда-нибудь проглянут они в моих книгах. Это уже забота моя. К вам я шёл не за обидой…
Арсений Георгиевич в почувственной неловкости потеребил сухими морщинистыми кистями рук остро выпирающие из пижамных штанов колени, прокашлялся, сказал, в явном смущении:
– Ну-ну, не обижайся на старика. Тело-то усохло, ум по-прежнему горяч! Скверно, Алёша, душа скорбит от позорища, а сил нет изжить несправедливость извёрнутой жизни. К пределу подошёл. Вроде бы уже не мне страдать, глядя, как причмокивая от самодовольства, торопятся распнуть Матушку-Россию. И всё-таки, как прожив жизнь в заботах о людях, о достойной человеческой их жизни, не могу уединиться даже за этими стенами. Нет, Алексей, до последнего дня страдать нам за других!.. Ну, посиди, посиди, не торопись. Сейчас чайку подогрею, свеженького заварю! – Арсений Георгиевич, распорядившись чайником, подошёл к старенькой «Ригонде», вытянул с полки пластинку, поставил на проигрыватель.
Тихо-тихо, будто в далёкой дали, обозначилась мелодия, приблизилась с мерным цоканьем копыт, окрепла в звуке, услышались слова, щемящее памятные с той ещё довоенной ночи у огнисто разрывающего тьму костра:
«По долинам и по взгорьям Шла дивизия вперёд. Чтобы с боя взять Приморье – Белой армии оплот…»Тогда эту песню так же тихо, для себя, пели два по молодому сильных человека, за плечами которых уже была война, та, окутанная романтической дымкой отошедшего времени, война Гражданская. В той войне были и «штурмовые ночи Спасска», и «Волочаевские дни». И два человека пели свою песню: рассудительно-сдержанный Арсений Георгиевич Степанов, и нетерпеливый, порывистый в поступках, скорбный в мыслях, брат его Борис, о трагической судьбе которого только теперь он узнал. Пели двое, а он, семнадцатилетний Алёшка, взрастающий на безоглядном доверии к миру и людям, не представлявший даже смутно того, что уже подступало к нему из годов будущих, слушал, не смея вплести свой неустоявший голос в песню необычных людей. Теперь песня, озвученная многими слитными голосами, звучала близко, победно, и Арсений Георгиевич склонившись в кресло слушал, закрыв глаза, сдавив глыбистый лоб руками.
Песня
– Арсений Георгиевич, - в растроганности позвал Алексей Иванович. – Скажите всё-таки. Новоявленные историки утверждают, что революция семнадцатого года и гражданская война – это всё большевистский заговор, переворот. Вы жили в то время. Так ли всё было?
– Неловко даже слышать такое от тебя, Алексей. – Степанов распрямился, смотрел, стараясь взглядом смягчить укоризну.
– Новоявленные историки обслуживают новоявленную буржуазию. Если бы рабочий и крестьянский люд не принял большевиков и революцию, мы были бы уничтожены в гражданской войне. Силища какая пёрла со всех сторон! Русский мужик встал, пошёл с большевиками за лучшую долю. Это решило исход гражданского противостояния. И нынешняя власть сможет удержаться, если вернёт народу человеческие ценности социализма. Но тогда это будет уже другая власть. Выбор здесь такой: либо с народом и остаться у власти, либо с буржуазией против народа и – потерять власть. Либо-либо. Так-то, Алексей! Хотя сам понимаешь, объяснять легче, чем жить.
Степанов поднялся, переставил пластинку. Теперь уже Алексей Иванович глубоко осел в кресло, прикрыл лицо руками, чувствуя меж пальцев тёплую влагу слёз. Песни времён войны Отечественной, он не мог слушать иначе.
– Это уже наше, общее с тобой, время, Алексей, - услышал он жёсткий, с хрипотцой голос, отнял от лица руки, взглянул влажными глазами.
– Плачешь! – укорил Арсений Георгиевич. – А я вот от ярости задыхаюсь. Такому врагу хребет сломали! А перед подленькой своей мразью не устояли! Напрочь забыли, что Троянские кони существуют не только в истории. Победитель на коленях! Где видано такое?.. – Степанов в какой-то упрямой сосредоточенности поставил другую пластинку, прибавил звук. В комнату набатно ворвался хор могучих голосов:
Вставай страна огромная, Вставай на смертный бой…Было это так неожиданно, и так к настроению, что Алексей Иванович рывком поднялся. Стоя, хмурясь, улыбаясь, дослушал гимн войны Отечественной до конца.
2
От Степанова Алексей Иванович возвращался в своё временное гостиничное пристанище знакомой с отрочества улицей, теперь неуютно чужой, словно разбухшей от слепящего многоцветья реклам, подмаргивающих вывесок, непонятных обозначений, от толп, бездеятельно бродящих взад-вперёд по мёртвенно-оранжевым тротуарам, от тусующихся у дверей ресторанов и гостиниц макияжных девиц в ожидании валютных покупателей. Отжимая к стенам домов людские вереницы, нескончаемо неслись, взблёскивая стёклами широких подфарников и выпуклыми боками, по - акульи удлинённые «Мерседесы», куцые, со злым собачьим выражением «Тойоты», «Волги», и «Лады», поблёкшие среди их блеска и мощи. Вся эта что-то выискивающая для себя ночная уличная жизнь, в её какой-то бледнолиловой покорности, вызывала ощущение последнего пиршества в подступающей вселенской погибели.
И Алексей Иванович, помня ту, прежнюю московскую улицу, которая прежде одаривала его особой уютной теплотой, ту улицу, где смех, весёлые голоса и песни звучали чаще, чем гудки машин и звенящие трели трамваев, пытался отстраниться от надоедливо слепящих неоновых потоков, блеска машин, угнетающей тесноты людей, в какой-то маниакальности бредущих встречь и в ход ему, и не мог не чувствовать, как всё плотнее обступает его телесная плоть улицы, равнодушная ко всему, кроме зазывных неоновых всполохов.