Идеальная пара
Шрифт:
– Разве было бы хуже?
– Не говори глупости. Немцы сажают таких людей, как мы, в концлагеря, Филип. А, вот мы и приехали.
Они вышли из такси: Чагрин, одетый с подчеркнуто присущей ему элегантностью, тогда как Дарлинг по-прежнему придерживался несколько более раскованного стиля двадцатых годов, когда он прославился сначала как актер, потом как драматург. Его черные волосы были так гладко зачесаны, что казались нарисованными на голове; сигарету он держал в мундштуке из слоновой кости; его светло-серый костюм был такого безупречного покроя, что оставалось только удивляться, как он мог в нем садиться. На нем были дорогие кожаные туфли, черное пальто
– Благодарю, приятель, – сказал он шоферу, забирая сдачу и протягивая ему шестипенсовик.
Таксист, одетый в старое пальто, критически посмотрел на монету.
– Это что, босс? – спросил он.
– Чаевые.
– Всего лишь? – Он бросил на Дарлинга враждебный взгляд из-под козырька своей кепки и сплюнул на тротуар. – Этот янки, что остановил меня, дал бы мне два шиллинга или, по крайней мере, полкроны.
– Ну я не янки, и шестипенсовика вполне достаточно.
– Да, ты не янки, это я вижу. Ты – чертов гомик, вот ты кто такой. Можешь забрать свой паршивый шестипенсовик и затолкать себе в задницу.
Таксист швырнул монету в Дарлинга, который пригнулся, потом выпрямился во весь рост и закричал: «Проваливай!» таким голосом, который можно было услышать в конце улицы, и с такой безупречной дикцией, которая напоминала граненый хрусталь.
Последовала минутная пауза, в течение которой шофер наконец оценил безупречное произношение и разглядел в тусклом свете сумерек двух мужчин, стоявших на тротуаре, расправив плечи как пара офицеров королевской гвардии на параде, и высокомерно глядящих на него. Он оценил их сшитую на заказ одежду, их благородные профили, гнев, сверкавший в глазах, и повинуясь рефлексу, который вырабатывался у всякого, кто вырос в классовой системе Великобритании, пошел на попятную.
– Простите, босс, – промямлил он и, нажав на газ, рванул с места, пригнувшись к рулю и не оглядываясь.
– Не знаю, куда катится наш мир, – грустно сказал Дарлинг. – Никакого уважения ни к чему. Я по возрасту ему в отцы гожусь.
– Если тебе это не нравится, подожди, пока наступит мир. Тогда наверняка будет еще хуже. Посмотри туда. Это не Гиллам Пентекост?
Дарлинг достал из нагрудного кармана монокль в золотой оправе, вставил его в глаз и посмотрел вдаль.
– Похоже, это он, – сказал он. – Такой сообразительный юноша. И так старается всем угодить. Он прислал мне очень милую статью, которую написал обо мне для одной газеты. Неужели и его пригласили? Это невозможно после того, что он написал о Фелисии. Как там было сказано? «Как жаль, что мистер Вейн настолько галантен, что готов пожертвовать благородной карьерой, чтобы сохранить за менее значительной актрисой, какой бы красивой она ни была, роли, которые ей не хватает таланта сыграть». Я удивляюсь, что Робби не побил его.
– Дорогой мой, они заключили мир, Лисия и Гиллам. Мне кажется, она получила тело Робби, а Гиллам – его душу. Хотел ли Робби такого распределения ролей, еще вопрос, конечно… Добрый вечер, Пентекост. Направляетесь к Вейнам?
Пентекост возвышался над обоими выдающимися представителями театрального мира, хотя они были далеко не маленького роста. Его работа с Робби Вейном вытащила его наконец из провинции и привела в столицу, где его острый ум и отличное знание театра мгновенно завоевали ему признание и известность. Он вежливо кивнул.
– Не к «Вейнам» пока, – поправил он. – Все считают
– Какие могут быть новости? – спросил Чагрин. – Если о Сицилии, то они мне уже надоели. Я не представляю себе, как Гитлеру удалось захватить половину России, а мы не можем добраться даже до Палермо… – Он поднялся по ступеням и нажал кнопку звонка.
– Нет, не о Сицилии. О театре. Робби арендовал старый театр герцога Йоркского. Он собирается сам ставить там пьесы.
Чагрин удивленно уставился на молодого человека. Все знали, что он сам многие годы мечтал о собственном театре и планировал собрать такую труппу, которой было бы под силу играть от Шекспира до экспериментальных пьес. После его ареста у него не осталось ни малейшего шанса получить его, но все же он не ожидал, что Вейну так быстро удастся добиться своего театра. Вейн, Вейн, Вейн, подумал он, о нем только все и говорят, как будто нет других актеров. И все же он не мог чувствовать зависть к нему, не позволял себе этого.
Горничная открыла перед ними дверь и впустила в дом. Чагрин сразу отметил тепло и яркое освещение, необычные в Лондоне военного времени. Где бы Фелисия ни оказывалась, она ухитрялась создать атмосферу роскоши и комфорта – это был один из ее талантов. Обставляя новый дом, она сотворила чудо во всех отношениях. Она бегала по аукционам, картинным галереям, антикварным магазинам; разыскивала мастеров, когда половина мужского населения Англии была призвана в армию; вела переговоры с новым классом дельцов, которые продавали обычные товары – краску, алебастр, провод – на черном рынке. Она могла бы, подумал Чагрин, стать первоклассным декоратором и была бы более счастлива, занимаясь этим делом. Конечно, она была экстравагантной, импульсивной, романтичной – такой, каким он хотел бы быть, родись он женщиной, – и все это она попусту тратила на Робби…
Он посмотрел поверх голов заполнивших гостиную людей и увидел над камином знакомую картину – Дэвид Гаррик со сверкающими глазами, в доспехах, стоит на лугу; в руке он сжимает меч, выражение его лица одновременно дерзкое и обреченное. Портрет был написан в середине восемнадцатого века в память о его триумфе в роли Ричарда III, и лишь взглянув на него, Чагрин понял, что Вейн последовал его совету.
В дальнем конце комнаты он увидел Вейна, который перехватил его взгляд, устремленный на картину. Вейн усмехнулся – язвительно, дьявольски, победно и тут же перевел взгляд своих темно-синих глаз на портрет. У Чагрина перехватило дыхание: в этот короткий миг он был Ричардом III. Но этот момент прошел, и Робби вновь был самим собой – симпатичным, преуспевающим английским джентльменом, окруженным друзьями, а в следующий момент Чагрин увидел, как Фелисия обнимает его за шею и целует.
– Дорогой, я никогда в жизни не была так счастлива! – раздался ее голос.
Чагрин нахмурился. Все было гораздо хуже, чем он предполагал.
– Значит, Робби по-прежнему ненавидит Голливуд? Ну и что? Послушай, ему может быть лучше здесь, где он может играть Шекспира на сцене, но твое настоящее место там.
– Я ненавидела каждую минуту пребывания там.
– Чушь собачья! Тебе нравилось получать «Оскара», нравилось быть звездой. Что здесь можно не любить? Ты просто притворялась, что ненавидишь Голливуд, потому что Робби было там плохо. Не спорь. Я знаю! Я лишь хочу сказать, подумай. Си Кригер сразу же возьмет тебя, назови только свою цену. Нет, не надо, я сам назову ее!