Идеи в масках
Шрифт:
Должно быть, она прижалась к нему, потому что она спросила тихо:
— Хорошо вам?
— Хорошо ли? Нина, что за счастье жить, какая прелесть жизнь, какое очарование!..
— Мне хочется, чтобы вы были счастливы… очен, очень счастливы.
Проклятие, проклятие, проклятие. Злое нечто, жгучее, колючее нечто растет в груди и поднимается к горлу; какая-то нетерпеливая судорога пробегает по телу и заставляет стиснуть зубы. О, крикнуть им что-нибудь гадкое, крикнуть: «Молчите! Не мешайте мне спать!» Выругаться. Я прошелся по комнате и опять
— Луна… Какая она милая, скромная, тихая, — говорит женский голос.
— Но в ней есть что-то манящее, волшебное, таинственное, — вторит баритон.
Луна. Астарта! Старая, бледная, злая богиня, дразнящая, ядовитая, солнце покойников! Луна, враг мой, пробудительница наболевшей мечты, гробокопательница, бередящая мои раны.
Я грозил ей кулаком. О, ты неумолимая, насмешливая дьяволица!
Все открылось снова, все язвы, все глубины! Дым, чад, удушливый туман одурманил мой мозг, сердце бьется, все существо просит счастья… которое невозможно! Одиночество дразнит меня заодно с луной… прошлое кивает мертвой головой… безотрадно стелется голое будущее!.. Тишина, блики, ароматы!.. Боже!.. Сжальтесь!.. Сжальтесь!.. Отчаяние гнетет меня, отчаяние жмет меня!
— О! Любишь, любишь, — шепчет женский голос.
И я слышу поцелуи…
И вдруг все злое во мне поднялось сразу, взбушевалось и вырвалось рыданием. Я упал на колени, ударился головой о подоконник и плакал неудержимо, громко. Наконец, я овладел собой.
— Что же это, что же это? — говорил тихо женский голос. — Это тот странный человек внизу. Слышите?
— Он перестал плакать… Должно — быть, он глубоко несчастный человек, если вся эта роскошь вызывает в нем только отчаяние.
А я сидел согнувшись, безучастный.
Со слезами все схлынуло. Мертво внутри, пусто, недвижимо.
Голосов больше не слышно. Все так же пышно, так же торжественно сияет ночь..
Издали доносятся полузаглушенные звуки рояля…
И там… и там счастливые люди.
Звонок. Что там еще? Медленно встаю и безучастно иду отворить. Какой-то человек передает мне сверток и говорит:
— Вам приказали передать.
— Кто?
— Барыня наша.
Что за чертовщина? Развертываю пакет: виноград, персики, жасмин, розы… и маленькая записка:
«Простите, простите, милый. Мы так счастливы, а вы так несчастны. Простите. Конечно, мы чужие, но сейчас я так люблю вас… Это смешно, правда, что я вам послала? Ну, смейтесь, смейтесь!.. Жму вашу руку. Ведь вы молодой, что вы так грустите? Простите, но только я так счастлива».
Совершенно растерявшись, стоял я перед этими фруктами, этими цветами и смотрел на эти тонкие листочки, ясно видные при свете луны. Смеяться? Нет, мне не смешно… Я не понимаю, не знаю… Я чувствую что-то… Хорошее? Нет, не знаю… Вот странная ласка… вот чудачка-то!
Я задумчиво подошел к окну… «Мы так счастливы»… Но ведь все хорошее, и этот свет, и этот запах, и это благоухание, и эта ласка молодого счастливого сердца, — все только дразнит меня.
Взять револьвер и вдруг… бац! Как они там перепугаются. Вот так ответ на подарок… Сумасшедший, но верный, верный ответ…
Крылья
Весь сад благоухал. Высокие темные кипарисы красиво сгибались под приливом теплых волн воздуха, а в рамке кипарисов молодо, свежо, ароматно и сладко цвели миндальные, фисташковые и лимонные деревья,
На мраморных ступенях маленькой беседки в форме ротонды сидел мастер Леонардо, склонившись к земле. В руках его была небольшая палочка. У его ног был начертан сложный геометрический чертеж, но сейчас внимание его было привлечено в другую сторону: он следил любопытными и серьезными глазами за маленькой букашкой, быстро ползавшей по песку. Мастер Леонардо постукивал своей палочкой то впереди, то сбоку букашки, то клал палку перед нею, то быстро отнимал ее. Вдруг над его головою раздался смех… Мастер Леонардо увидел какую-то острую тень, черным углом задергавшуюся на песке, белом под лучами южного солнца.
Он поднял глаза. Перед ним стоял небольшой человек, пожилых лет, в поношенном платье темно — синего цвета и остроконечной шапке на седеющей голове. Его лицо было желто, крупные черты играли и двигались, нос заглядывал в беззубый рот, острая седая бородка хотела пощекотать нос, губы и брови как-то извивались, а глаза, мутные и странные, смотрели, напротив, с пугающей, полумертвой неподвижностью, сквозь собеседника в пространство.
— Хе — хе — хе! Исследуете, исследуете, маэстро? — задребезжал маленький человек.
— Да… не знаю, точны ли мои наблюдения, — ответил Леонардо с доброй улыбкой на своих детских губах, красных под белокурыми усами, — но мне сдается, что у этого насекомого чувство слуха отсутствует вовсе, чувство же зрения крайне несовершенно… его длинные усы или, вернее, щупальца доставляют ему однако многочисленные представления об окружающем, видимо, достаточно точные, — ведь иначе, как мог бы жить этот род в течение времени не меньшего, думается мне, чем существование нашей породы.
— Пхэ! — фыркнул недовольно человечек. — К чему же эти ваши наблюдения?
— Любопытно, — ответил мастер, сияя на собеседника своими ясными голубыми глазами.
— А, любопытно! О, мастер, копающийся в земле, вы очень напоминаете мне любезное вашему сердцу насекомое, — вы преданы вашим пяти чувствам, которые на деле то же, что усы этой букашки; вы все хотите, чтобы они учили вас… Хи — хи! Давали бы вам точные сведения! Что же? Для того, чтобы ползать во прахе, их достаточно, пожалуй… Но они никогда не научат вас летать!
Леонардо чуть заметно вздрогнул. Он встал, отбросил своей изящной рукой густые пряди волос, обнажив свой выпуклый, белый лоб, и промолвил!