Иди и умри
Шрифт:
– На бирке «L» значилось…
– Все правильно, – резал судья. – Кургузов размером с собаку, и этот размер как раз для него. Еще у него недержание, заикается при виде опасности, картавит, одним словом, коллекционер всех известных дефектов. Но, кажется, в последнее время дела у него пошли на поправку.
– И вы хотите, чтобы я поверил в отсутствие у вас аномальных способностей? – восхитился сыщик. – Да если спросить меня, кого я задерживал в ноябре восемь лет назад… А откуда вы знаете, что дела у него пошли на поправку? – вдруг прервал он сам себя.
Подумав, Струге вкратце объяснил, чем у него вызваны такие
– Вполне возможно, что вы – премилый человек, – сказал Струге. – И я понимаю ваше рвение. Любой другой на вашем месте не стал бы поднимать «глухарь» на ровном месте и вешать его на ГУВД. Вы же ищете правду. Это похвально. Но вы поймите… Ваш опер узнавал, сколько на складе той швейной фабрики таких бирок?
– То есть? – не понял начальник УР.
– А то и есть, что я, ни разу не побывав в Табулге, могу с уверенностью сказать – эти бирки вешались на пошитые одежки со времен перестройки и будут вешаться еще до тех пор, пока прокурор Табулги дает возможность директору фабрики самым бессовестным образом пользоваться чужим товарным знаком. Вы что, на самом деле думаете, дизайнеры фабрики балуют себя разнообразием бирок для одежды? Ваш ярлык может быть с брюк или ночной рубашки, проданной три года назад. Это Табулга, а не Неаполь, поймите! Там размер «L» приспособят под трусы шестидесятого размера, и покупатель этого даже не заметит!
– Но продавец универмага…
– Продавец сказала, что Кургузов купил пуловер, – опять отрезал судья. – Но она не сказала, что показанный ей ярлык именно от этого пуловера. Такие дела, начальник.
Сыщик вдруг почувствовал, что нюх, тот нюх, который подводил его всего дважды, подкачал в третий раз. Вполне возможно, что предложенная не так давно пенсия была вовсе не ранней. Покачав головой, он вынул блокнот и попросил судью подробно описать, как выглядит или выглядел (в последнем он был все-таки убежден) ныне свободный человек Кургузов.
Потом, попрощавшись, повернулся к двери.
– Послушайте, – услышал он позади себя. – Один вопрос. Вас не удивляет, что из воды вынут клочок материи, а с него так и не сошла какая-то краска? Это не кровь, начальник. Та уже давно бы растворилась, на запах примчался бы матерый судачок, и вместо ярлыка вы вытянули бы рыбину.
– Я знаю, что это не кровь. Эксперты прокуратуры обнаружили хлорид натрия, дистеарат гликоля и пропиленгликоль.
– А по-русски?
– Это иранская хна.
– Краска для волос?..
На лице судьи появилось глубокое раздумье, и сыскарь уже почти решил, что сейчас его вернут за стол для продолжения разговора, но… Но нюх его подвел в четвертый раз. Печать задумчивости с чела Струге стерлась так же быстро, как и образовалась.
– Вот номер моего служебного телефона, – набросав несколько цифр и слов, Антон Павлович уже собрался было отдать листок, но передумал и дописал еще. – А это – мобильный. Звоните в любое время. Мне это интересно.
Обижаться сыщику не стоило – он уходил не с пустыми руками, а с зарисовкой внешнего и внутреннего портрета Кургузова. Это было важно, потому что по адресу, по которому восемь лет назад проживал Кургузов, ныне жили другие люди. А оперативная разработка связей бывшего осужденного дала лишь отрицательные результаты. Если, конечно, отрицательными можно считать отсутствие каких-либо результатов.
А Струге не видел необходимости в том, чтобы привязывать сыщика к себе. Для прокуратуры обнаруженный ярлык не повод, чтобы возбуждать уголовное дело и начинать расследование. Но вот мертвый Кузьмич, к которому Антон еще двое суток назад думал везти на рыбалку милиционеров, – уже не повод, а причина.
Все вокруг опять стало завязываться мертвым узлом. Спрашивается, Кузьмич-то, Севостьянинов-то тут при чем? Ничего удивительного. Он в кругу, пусть и дальнем, Антона Павловича. Хотя вряд ли тот, кто убивал, это знал.
Зато тот, кто убивал, хорошо знал Антона. Две гильзы, найденные поутру на берегу, у тела сторожа, были идентичны той, что изъял следователь областной прокуратуры у подъезда Струге. Звонарев и Севостьянинов были убиты из одного пистолета. Значит, оба дела будут объединены в одно производство.
В начале третьего…
Струге посмотрел на часы – ровно в четырнадцать часов и семнадцать минут на его столе запиликал телефон. Интересный это звук, телефонный. Звучит всегда одинаково, но чувства при этом всякий раз приходят разные. Всякий раз Струге, ожидая звонка от Пащенко и Саши, хранил в себе положительные эмоции. Вчера же, с тревогой посматривая на аппарат, он суровел от одной только мысли о том, что именно в этот момент его номер может набирать Кургузов.
Однако звонок раздался в тот момент, когда, по представлению Антона Павловича, ни Пащенко, ни Саша звонить не могли. Поэтому, выслушав звонок и изучив свое состояние, судья не обнаружил ни угнетения, ни удовлетворения.
– Слушаю.
– Как дела, Антон Павлович? Нет ли сбоев в работе? Дурных предчувствий? Знаете, я сейчас прислушиваюсь к себе и понимаю, что мне хорошо. Значит, плохо вам.
Да, прав был Струге. Тысячу раз был прав, когда не верил доводам старого сыщика. Для него Кургузов будет мертвым, когда его подведут к трупу и обоснованно докажут, что это труп именно Кургузова. Вот – родимое пятно, вот – родинка с голубиное яйцо на спине, вот – шрам от укуса собаки, который состоялся пятого мая шестьдеят девятого года. А это – след от ампутированного мизинца на левой ноге. Трамвай второго февраля по валенку десятилетнего Вити проехал. Все правильно, это – Кургузов.
– Ну, не так уж и плохо, – опроверг догадки зэка судья. – Кстати, как любитель честной игры объявляю, что уже начал ваш поиск. Три, четыре, пять, я иду искать. Кургузов, специально для тебя поясняю: кто не спрятался – я не виноват.
– Я сейчас обмочусь.
– Как обыч…? – судья оборвался на полуслове, его ресницы дрогнули. – Что ты сказал?
– Я сказал, что сейчас описаюсь от страха. И мне вообще непонятно: как судья может бросаться такими категориями? Судья не должен пугать или мстить. Судья, насколько мне помогает память, должен быть беспристрастен. Как, например, в моем случае восьмилетней давности, – в трубке раздалось покашливание. – Чего молчите, Антон Павлович? – спросил Кургузов после затянувшейся паузы.