Иди на Голгофу. Гомо советикус. Распутье. Русская трагедия
Шрифт:
Соблазны и намерения
С первых же дней работы в Школе на меня обрушились соблазны. Первым делом меня попытались вовлечь в некую религиозную секту. Потом было несколько поползновений со стороны гомосексуалистов, несколько попыток старых баб с квартирами и хорошей зарплатой женить на себе, несколько предложений позировать художникам и даже сниматься в кино. Я действительно являл собою зрелище живописное. Работал я до изнеможения — лекции, уроки, консультации, визиты… Отощал. Глаза стали огромными и горящими. Начали седеть волосы и борода. Когда я шел по улицам, меня принимали за индийского йога, приехавшего работать в Советский Союз — помогать создавать советскую
— Ты себе цены не знаешь, — говорил он. — Ты же такие чудеса мог бы творить в нашей лаборатории! Ты бы сразу поднялся до самых высших лиц! До Самого! Наверняка тебя бы сразу включили в Его Личную группу. Соглашайся добровольно. А то ведь все равно рано или поздно вашу лавочку прикроют, а тебя передадут нам. Только уже без тех благ, какие ты можешь иметь сейчас.
Я отсекал все эти соблазны. Я хотел одного — выложиться до конца, как можно больше отдать людям из того, чем я обладал. Не может быть, думал я, чтобы все пропало впустую. Что-то останется в людях от меня, что-то сохранится и даст ростки. Задача Бога — посеять свои семена в душах людей. Посеять как можно больше, ибо лишь немногое может сохраниться и дать жизнь. Прошло три месяца без особых изменений. Я работал как одержимый. Я чувствовал необычайный подъем. Чувствовал, что люди слушают меня и хотят слушать. Во время моих лекций нами всеми владело состояние, которое я бы назвал священным трепетом за неимением более сильных выражений. Может быть, слово «экстаз» здесь подойдет. Антипод называл это коллективным психозом. Тот парень, о котором я упоминал, снова имел со мной разговор.
— Решайся, — сказал он, — остались считанные дни. Этой лавочке скоро конец.
Я сообщил о разговоре Серому. Тот не на шутку встревожился.
— Кажется, дело идет к развязке, — сказал он. — Пора сворачиваться. Объявим новый расширенный набор учеников!
Желающих на сей раз оказалось более тысячи. И все внесли месячную плату в качестве аванса.
Конец Школы
Серый сам приехал ко мне.
— Обстоятельства сложились так, — сказал он, — что нашу лавочку придется закрыть раньше, чем мы предполагали. Вот тебе паспорт на имя…, билет на самолет в Н, адрес и деньги. Этих денег тебе хватит месяца на три. Отдыхай, загорай, отсыпайся. В Школу больше не появляйся — она уже не существует. Вернее, она уже в ведении КГБ.
Мне было жаль мою Школу — я к ней привык. И не изложил еще и половины своих идей. Но делать было нечего. В Н я решил не лететь: что мне там делать? Билет и новый паспорт выбросил. Решил, что мой старый лучше, хотя временная прописка кончилась, а возобновить без Серого я не смогу. Мои старики ни за что не хотели меня отпускать, решив усыновить меня и добиться постоянной прописки.
Что было
Ночью ко мне пришел сам Христос, и мы с ним поговорили с полной откровенностью.
— Скажи честно, — спросил я его в конце беседы, — был ты на самом деле или нет?
— Был, — ответил он.
— Ты на самом деле сын Божий?
— Не говори глупостей! Никакого Бога нет. Мои родители — обычные люди.
— Кто был ты?
— Целитель, проповедник или учитель. Таких, как я, было много.
— Но ты был крупнее всех?
— Вряд ли. Сравнивать невозможно.
— Но почему же?..
— Потому что меня казнили.
— За что?
— Слишком много развелось учителей вроде меня. Это обеспокоило римские власти. Они решили покончить с нами. Для назидания прочим выбрали меня и казнили.
— Почему тебя?
— Мою кандидатуру им предложили еврейские
— Ты не воскресал?
— Нет, конечно. Тот, «воскресший», был самозванец.
— А учение?
— Кое-что из того, что сохранилось, проповедовал я сам. Кое-что мне приписали от других. Но главное содержание моего учения не сохранилось.
— Что именно не сохранилось?
— Все то, чему учил ты.
— Как?! Неужели и тогда?!..
— Эти истины вечны. Пройдет время, и их снова откроет кто-нибудь. В нашем деле авторство сохранить невозможно. Да оно и не играет роли.
— Что будет со мной?
— Ничего.
— Как так?! Я же!..
— Именно поэтому.
Поцелуй Иуды
Блаженствовал я всего три месяца. Смешно, мои старики добивались для меня постоянной прописки и затеяли дело об усыновлении, я ходил с ними по всяким учреждениям, в том числе в милицию, где затребовали справки из моего города и получили их, а в Это время был объявлен всесоюзный розыск меня как важного государственного преступника. Я узнал об этом потом. Если бы я сбрил бороду и укоротил кудри, меня бы так и не нашли. И зажил бы я счастливой жизнью единственного и любимого сына в тихой семье. Но от судьбы не уйдешь. Меня случайно встретил на улице один из бывших учеников и вызвал милицию. И тут аналогия с Христом. Очевидно, тут тоже есть некое общее правило.
Преображение
Первым делом мне остригли голову и сбрили усы и бороду. Из-под моей волосатости показался тощий мальчишка с растерянными глазами — жалкое зрелище для Бога. Увидев меня в таком виде, следователь схватился за голову.
— Боже мой, — вырвалось у него, — с кем мы воюем?! А что делать? Я бы тебя, парень, отпустил домой. Но я — не Бог. Слишком много развелось всяческих «святых», «целителей», «учителей», «пророков». Есть директива свыше покончить с ними и провести показательный процесс. Твое дело сочли наиболее подходящим. Дело миллионное. Пахнет высшей мерой. В назидание прочим. Понял, в какую грязную историю ты вляпался?
Выбор
Мне предложили на выбор: либо я признаюсь, что я — мошенник, раскаюсь и призову прочих жуликов такого рода последовать моему примеру, и тогда мне дадут небольшой срок, либо я упорствую, и тогда… Как быть? Я сравнил свое положение с таковым Христа.
Я тоже невиновен, как и Христос. Но он не был ничьим сообщником и орудием, а я был орудием и сообщником преступников. Он был беспредельно одержим ролью Бога, а у меня дважды возникало желание отказаться от своей претензии быть Богом. Если бы меня не схватили, то не исключено, что я сделал бы это. Мне надоело быть Богом. Исход суда не зависел от поведения Христа, он не вынуждался к сотрудничеству с судьями, у него не было выбора. Потому он был пассивен. Он не раскаялся в содеянном. Меня же принуждают к сотрудничеству с судьями. И если я помогу им разоблачить меня самого и мне подобных, мне сохранят жизнь. Мне искренне захотелось помочь судьям.
— Где же твоя религия сопротивления и бунтарства? — послышался мне ехидный голос Антипода. — Ты скатился ниже самого Христа в его рабско-холуйской установке на непротивление злу. На Христа насильно взвалили крест, на котором его распяли. А ты?.. Я презираю тебя. Тебя выручает только одно: из того материала, какой собрало следствие, при всех комбинациях и ухищрениях следует то, что ты — единственный, кого не за что судить. К тому же и у тебя фактически нет выбора. Судьба твоя все равно предрешена, признаешь ты себя преступником или будешь настаивать на своей невиновности. Тебя все равно осудят на казнь в назидание другим. Это уже решено на самом «верху». И я избрал путь Христа: безразличия к суду. Я решил молчать. В начале лаптизма, как христианства, должна быть невинная и беззвучная жертва.