Иди полным ветром
Шрифт:
И колокольчик звенел. И приходил Федор.
Но день отъезда в Кронштадт был близок. И близок был отъезд Кокренов в Англию. Сказать ей о своей любви? Зачем? Разве ее удержишь в России?
Федор простился с Оксинькой и уехал. Казалось, жизнь кончена.
6
Ужинали. Говорили громко, смеялись раскатисто. Коли был гусь с яблоками, наперед знали, что скажет обжора мичман Иванов:
– Эх, глупая птица: один не уберешь, двоим – мало!
Салатом денщик обносил мичмана Скрыдлова, и непременно следовало объяснение:
– Они-с не баран, траву не едят-с.
Старший в чине возглашал:
– По одной прошеной.
Выпивали.
Младший в чине объявлял:
– По одной непрошеной.
Выпивали.
Отужинав, слышали:
– По одной поминальной.
И потом – как аминь:
– По одной прощальной.
Денщик подавал трубки. Кто-то рвал бандероль карточной колоды. И, как бывало в кают-компаниях, «трень-брень с горошком»:
– А что, братцы, хороша моя Марьюшка?
– Твоя? Экий бахвал! Хороша-то хороша, да не про тебя писана.
– Отчего же?
– Сиверсу приглянулась.
– Сиверсу-у-у…
– Да, Сиверсу! А он еще в корпусе молодцом был.
– Хорош молодец! Его, бывало, математик все по башке щелкал: «Болван, болван, болван!..»
– Ну, брат, матема-атик… А Марьюшке на кой черт математика?
Так в Кронштадте коротали вечера.
Семь лет назад Федор был в Кронштадте мимоездом вместе с Пушкиным. Теперь он обосновался здесь до того дня, когда начнется кампания и эскадра пойдет в практическое плавание. По обыкновению, офицеры-холостяки нанимали комнаты в обывательских домах и жили артельно.
Поручение Рылеева – «надобно стараться подготовлять кронштадтцев» – Федор помнил. Зачастую после ужина заводил в своей «артели» такие беседы, что не всем, пожалуй, были по сердцу. Однако слушали: придерживаться «либерального образа мыслей» было так же модно, как носить подстриженные наискось бачки.
Мичманы и лейтенанты, обитавшие под одной крышей с Матюшкиным, знали понаслышке о Тайном обществе. И они соглашались с Федором, когда тот говорил о необходимости для России конституционного правления.
В Кронштадте по рукам ходили крамольные стихи:
Ты скажи, говори,Как в России цариПравят.Ты скажи, говори,Как в России царейДавят.«Дурно правят, тиранствуют», – кивали Стогов, Иванов, Петя Скрыдлов. Дурно – это так. Но вот «давят»… Гм, случалось, «давили». Оторопь брала при этаких-то мыслях. Убить императора? Нет, сердцем они не соглашались.
– Что ж, – спросил однажды Петруша Скрыдлов, – повторить, что ли, Францию с ее Комитетом общественного спасения?
И Федор потерялся. Гильотина, кровь… Почудились отблески пожаров, свист и хохот беспощадной черни. Вспомнилась арестантская партия, шедшая в Сибирь, насмешливый окрик колодника: «Эгей, ба-а-арин!» А Стогову, Иванову, Петруше Скрыдлову вспомнилось кроткое лицо Александра. Они видели его на фрегате «Проворном», когда император поднялся на палубу, склонил голову и смиренно поцеловал руку судового священника.
Федор молчал. Нет, не о Комитете общественного спасения мечталось ему. Он мечтал о законе, перед которым равны будут все – великие и малые мира сего.
А утром барабаны били «поход». Экипаж выходил на плац. Песельники начинали:
Баталер нам выда-а-ал чарку,Прощай, мила-ая сударка!Матросы невесело подхватывали:
Закрепили крепче пушки,Прощай, милая Марфушка.Выстрела как завалили,И Прасковью позабыли…Флотские офицеры презирали фрунтовые занятия. «Матрос не солдат, – было их твердое убеждение. – Ему мерность движения и все «эфтакое» ни к чему». Но фрунтовые учения были введены строжайшим приказом.
Стогов морщился, как от зубной боли. Писарь подбегал к нему с «Воинским уставом». Лейтенант долго мусолил устав, отыскивая нужную страницу и нужные команды. С лица Эразма не сходило мученическое выражение, он махал рукой:
– Боцман! Валяй по-вчерашнему.
Били барабаны.
Федор тоже не знал сухопутных команд, кричал:
– От забора поворачивай!
Являлся иногда адъютант командира крепости, выговаривал офицерам:
– Господа, ну что же это такое? Ей-богу, господа, не миновать гауптвахты.
Гауптвахтой вице-адмирал фон Моллер жаловал часто: за то, что Матюшкин показался в городе без сабли, а на строгое замечание вице-адмирала отвечал: «Помилуйте, ваше превосходительство, какая нужда таскать эту дуру в мирное время?»; за то, что Петруша Скрыдлов, хватив лишку в питейном доме купца Синебрежцева, проникновенно исполнял под окнами фон Моллера кадетскую песню: «Мы тебя любим сердечно, будь нам начальником вечно…»
Итак, стояли в карауле, маршировали на плацу, сидели на гауптвахте.
Май разгорался медленно. Плавно, как ладьи викингов, шли тучи. Грязные волны шлепали о гранит набережной. Заплесневелой баранкой мокнул в волнах Чумной замок – кронштадтский карантин.
Луна обходила посты. И вместе с луной обходил часовых мичман 17-го флотского экипажа. Вон там, за тем выступом, за далью зазубренных холодных вод… Нет, нет, решено: он не будет думать о ней. О счастье странствий! Чем дальше, тем лучше. Чем труднее, тем желаннее. Путешествие было бы счастьем. Или заменой счастья.