Идиот
Шрифт:
– Готово! Не подходи!
– Готово!
– раздалось несколько голосов.
– Тройки ждут с колокольчиками!
Настасья Филипповна схватила в руки пачку.
– Ганька, ко мне мысль пришла: я тебя вознаградить хочу, потому за что же тебе все-то терять? Рогожин, доползет он на Васильевский за три целковых?
– Доползет!
– Ну, так слушай же, Ганя, я хочу на твою душу в последний раз посмотреть; ты меня сам целые три месяца мучил; теперь мой черед. Видишь ты эту пачку, в ней сто тысяч! Вот я ее сейчас брошу в камин, в огонь, вот при всех, все свидетели! Как только огонь
– Твои, радость! Твои, королева!
– Ну, так все прочь, что хочу, то и делаю! Не мешать! Фердыщенко, поправьте огонь!
– Настасья Филипповна, руки не подымаются!
– отвечал ошеломленный Фердыщенко.
– Э-эх!
– крикнула Настасья Филипповна, схватила каминные щипцы, разгребла два тлевшие полена, и чуть только вспыхнул огонь, бросила на него пачку.
Крик раздался кругом; многие даже перекрестились.
– С ума сошла, с ума сошла!
– кричали кругом.
– Не… не… связать ли нам ее?
– шепнул генерал Птицыну: - или не послать ли… С ума ведь сошла, ведь сошла? Сошла?
– Н-нет, это, может быть, не совсем сумасшествие, - прошептал бледный как платок и дрожащий Птицын, не в силах отвести глаз своих от затлевшейся пачки.
– Сумасшедшая? Ведь сумасшедшая?
– приставал генерал к Тоцкому.
– Я вам говорил, что колоритная женщина, - пробормотал тоже отчасти побледневший Афанасий Иванович.
– Но ведь, однако ж, сто тысяч!..
– Господи, господи!
– раздавалось кругом. Все затеснились вокруг камина, все лезли смотреть, все восклицали… Иные даже вскочили на стулья, чтобы смотреть через головы. Дарья Алексеевна выскочила в другую комнату и в страхе шепталась о чем-то с Катей и с Пашей. Красавица-немка убежала.
– Матушка! Королевна! Всемогущая!
– вопил Лебедев, ползая на коленках перед Настасьей Филипповной и простирая руки к камину: - сто тысяч! Сто тысяч! Сам видел, при мне упаковывали! Матушка! Милостивая! Повели мне в камин: весь влезу, всю голову свою седую в огонь вложу!.. Больная жена без ног, тринадцать человек детей - все сироты, отца схоронил на прошлой неделе, голодный сидит, Настасья Филипповна!!
– и, провопив, он пополз было в камин.
– Прочь!
– закричала Настасья Филипповна, отталкивая его: - расступитесь все! Ганя, чего же ты стоишь? Не стыдись! Полезай! Твое счастье!..
Но Ганя уже слишком много вынес в этот день и в этот вечер, и к этому последнему неожиданному испытанию был не приготовлен. Толпа расступилась пред ними на две половины, и он остался глаз на глаз с Настасьей Филипповной, в трех шагах от нее расстояния. Она стояла у самого камина и ждала, не спуская с него огненного, пристального взгляда. Ганя, во фраке, со шляпой в руке и с перчатками, стоял пред нею молча и безответно, скрестив руки и смотря на огонь, Безумная улыбка бродила на его бледном как платок лице. Правда, он не мог отвести глаз от огня, от затлевшейся пачки; но, казалось, что-то новое взошло ему в душу; как будто он поклялся выдержать пытку; он не двигался с места; через несколько мгновений всем стало ясно, что он не пойдет за пачкой, не хочет идти.
– Эй, сгорят, тебя же застыдят, - кричала ему Настасья Филипповна, - ведь после повесишься, я не шучу!
Огонь, вспыхнувший вначале между двумя дотлевавшими головнями, сперва было потух, когда упала на него и придавила его пачка. Но маленькое, синее пламя еще цеплялось снизу за один угол нижней головешки. Наконец тонкий, длинный язычок огня лизнул и пачку, огонь прицепился и побежал вверх по бумаге, по углам, и вдруг вся пачка вспыхнула в камине, и яркое пламя рванулось вверх. Все ахнули.
– Матушка!
– все еще вопил Лебедев, опять порываясь вперед, но Рогожин оттащил и оттолкнул его снова.
Сам Рогожин весь обратился в один неподвижный взгляд. Он оторваться не мог от Настасьи Филипповны, он упивался, он был на седьмом небе.
– Вот это так королева!
– повторял он поминутно, обращаясь кругом к кому ни попало: - вот это так по-нашему!
– вскрикивал он, не помня себя.
– Ну кто из вас, мазурики, такую штуку сделает - а?
Князь наблюдал грустно и молча.
– Я зубами выхвачу за одну только тысячу!
– предложил было Фердыщенко.
– Зубами-то и я бы сумел!
– проскрежетал кулачный господин, сзади всех, в припадке решительного отчаяния.
– Ч-чоррт возьми! Горит, все сгорит!
– вскричал он, увидев пламя.
– Горит, горит!
– кричали все в один голос почти все тоже порываясь к камину.
– Ганя, не ломайся, в последний раз говорю!
– Полезай!
– заревел Фердыщенко, бросаясь к Гане в решительном исступлении и дергая егоза рукав: - полезай, фанфаронишка! Сгорит! О, пр-р-роклятый!
Ганя с силой оттолкнул Фердыщенка, повернулся и пошел к дверям; но, не сделав и двух шагов, зашатался и грохнулся об пол.
– Обморок!
– закричали кругом.
– Матушка, сгорят!
– вопил Лебедев.
– Даром сгорят!
– ревели со всех сторон.
– Катя, Паша, воды ему, спирту!
– крикнула Настасья Филипповна, схватила каминные щипцы и выхватила пачку. Вся почти наружная бумага обгорела и тлела, но тотчас же было видно, что внутренность была не тронута. Пачка была обернута в тройной газетный лист, и деньги были целы. Все вздохнули свободнее.
– Разве только тысченочка какая-нибудь поиспортилась, а остальные все целы, - с умилением выговорил Лебедев.
– Все его! Вся пачка его! Слышите, господа!
– провозгласила Настасья Филипповна, кладя пачку возле Гани: - а не пошел-таки, выдержал! Значит, самолюбия еще больше, чем жажды денег. Ничего, очнется! А то бы зарезал, пожалуй… вон уж и приходит в себя. Генерал, Иван Петрович, Дарья Алексеевна, Катя, Паша, Рогожин, слышали? Пачка его, Ганина, Я отдаю ему в полную собственность, в вознаграждение… ну, там, чего бы то ни было! Скажите ему. Пусть тут подле него и лежит… Рогожин, марш! Прощай, князь, в первый раз человека видела! Прощайте, Афанасий Иванович, merci!