Идиот
Шрифт:
Генерал очень удивился.
– И у вас в России никого, решительно никого?
– спросил он.
– Теперь никого, но я надеюсь… при том я получил письмо.
– По крайней мере, - перебил генерал, не расслышав о письме, - вы чему-нибудь обучались, и ваша болезнь не помешает вам занять какое-нибудь, например, не трудное место, в какой-нибудь службе?
– О, наверно не помешает. И насчет места я бы очень даже желал, потому что самому хочется посмотреть, к чему я способен. Учился же я все четыре года постоянно, хотя и не совсем правильно, а так, по особой его системе, и при этом очень много русских книг удалось
– Русских книг? Стало быть, грамоту знаете и писать без ошибок можете?
– О, очень могу.
– Прекрасно-с; а почерк?
– А почерк превосходный. Вот в этом у меня, пожалуй, и талант; в этом я просто каллиграф. Дайте мне, я вам сейчас напишу что-нибудь для пробы, - с жаром сказал князь.
– Сделайте одолжение. И это даже надо… И люблю я эту вашу готовность, князь, вы очень, право, милы.
– У вас же такие славные письменные принадлежности, и сколько у вас карандашей, сколько перьев, какая плотная, славная бумага… И какой славный у вас кабинет! Вот этот пейзаж я знаю; это вид швейцарский. Я уверен, что живописец с натуры писал, и я уверен, что это место я видел; это в кантоне Ури…
– Очень может быть, хотя это и здесь куплено. Ганя, дайте князю бумагу; вот перья и бумага, вот на этот столик пожалуйте. Что это?
– обратился генерал к Гане, который тем временем вынул из своего портфеля и подал ему фотографический портрет большого формата: - ба! Настасья Филипповна! Это сама, сама тебе прислала, сама?
– оживленно и с большим любопытством спрашивал он Ганю.
– Сейчас, когда я был с поздравлением, дала. Я давно уже просил. Не знаю, уж не намек ли это с ее стороны, что я сам приехал с пустыми руками, без подарка, в такой день, - прибавил Ганя, неприятно улыбаясь.
– Ну, нет, - с убеждением перебил генерал, - и какой, право, у тебя склад мыслей! Станет она намекать… да и не интересанка совсем. И при том, чем ты станешь дарить: ведь тут надо тысячи! Разве портретом? А что, кстати, не просила еще она у тебя портрета?
– Нет, еще не просила; да, может быть, и никогда не попросит. Вы, Иван Федорович, помните, конечно, про сегодняшний вечер? Вы ведь из нарочито приглашенных.
– Помню, помню, конечно, и буду. Еще бы, день рождения, двадцать пять лет! Гм… А знаешь, Ганя, я уж так и быть тебе открою, приготовься. Афанасию Ивановичу и мне она обещала, что сегодня у себя вечером скажет последнее слово: быть или не быть! Так смотри же, знай.
Ганя вдруг смутился, до того, что даже побледнел немного.
– Она это наверно сказала?
– спросил он, и голос его как бы дрогнул.
– Третьего дня слово дала. Мы так приставали оба, что вынудили. Только тебе просила до времени не передавать.
Генерал пристально рассматривал Ганю; смущение Гани ему видимо не нравилось.
– Вспомните, Иван Федорович, - сказал тревожливо и колеблясь Ганя, - что ведь она дала мне полную свободу решенья до тех самых пор, пока не решит сама дела, да и тогда все еще мое слово за мной…
– Так разве ты… так разве ты… - испугался вдруг генерал.
– Я ничего.
– Помилуй, что же ты с нами-то хочешь делать?
– Я ведь не отказываюсь. Я, может быть, не так выразился…
– Еще бы ты-то отказывал!
– с досадой проговорил генерал, не желая даже и сдерживать досады.
– Тут, брат, дело уж не в том, что ты не отказываешься, а дело в твоей готовности, в удовольствии, в радости, с которою примешь ее слова… Что у тебя дома делается?
– Да что дома? Дома все состоит в моей воле, только отец по обыкновению дурачится, но ведь это совершенный безобразник сделался; я с ним уж и не говорю, но однако ж в тисках держу, и, право, если бы не мать, так указал бы дверь. Мать все, конечно, плачет; сестра злится, а я им прямо сказал, наконец, что я господин своей судьбы, и в доме, желаю, чтобы меня… слушались. Сестре, по крайней мере, все это отчеканил, при матери.
– А я, брат, продолжаю не постигать, - задумчиво заметил генерал, несколько вскинув плечами и немного расставив руки.
– Нина Александровна тоже намедни, вот когда приходила-то, помнишь? стонет и охает: "чего вы?" спрашиваю. Выходит, что им будто бы тут бесчестье. Какое же тут бесчестье, позвольте спросить? Кто в чем может Настасью Филипповну укорить, или что-нибудь про нее указать? Неужели то, что она с Тоцким была? Но ведь это такой уже вздор, при известных обстоятельствах особенно! "Вы, говорит, не пустите ее к вашим дочерям?" Ну! Эвона! Ай да Нина Александровна! То-есть, как это не понимать, как это не понимать…
– Своего положения?
– подсказал Ганя затруднившемуся генералу: - она понимает; вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил голову, чтобы в чужие дела не совались. И однако до сих пор все тем только у нас в доме и держится, что последнего слова еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало быть, и все скажется.
Князь слышал весь этот разговор, сидя в уголке за своею каллиграфскою пробой. Он кончил, подошел к столу и подал свой листок.
– Так это Настасья Филипповна?
– промолвил он, внимательно и любопытно поглядев на портрет: - удивительно хороша!
– прибавил он тотчас же с жаром. На портрете была изображена действительно необыкновенной красоты женщина. Она была сфотографирована в черном шелковом платье, чрезвычайно простого и изящного фасона; волосы, повидимому, темнорусые, были убраны просто, по-домашнему; глаза темные, глубокие, лоб задумчивый; выражение лица страстное и как бы высокомерное. Она была несколько худа лицом, может быть, и бледна… Ганя и генерал с изумлением посмотрели на князя…
– Как, Настасья Филипповна! Разве вы уж знаете и Настасью Филипповну?
– спросил генерал.
– Да; всего только сутки в России, а уж такую раскрасавицу знаю, - ответил князь, и тут же рассказал про свою встречу с Рогожиным и передал весь рассказ его.
– Вот еще новости!
– опять затревожился генерал, чрезвычайно внимательно выслушавший рассказ, и пытливо поглядел на Ганю.
– Вероятно, одно только безобразие, - пробормотал тоже несколько замешавшийся Ганя, - купеческий сынок гуляет. Я про него что-то уже слышал.
– Да и я, брат, слышал, - подхватил генерал.
– Тогда же, после серег, Настасья Филипповна весь анекдот пересказывала. Да ведь дело-то теперь уже другое. Тут, может быть, действительно миллион сидит и… страсть. Безобразная страсть, положим, но все-таки страстью пахнет, а ведь известно, на что эти господа способны, во всем хмелю!.. Гм!.. Не вышло бы анекдота какого-нибудь!
– заключил генерал задумчиво.
– Вы миллиона опасаетесь?
– осклабился Ганя.
– А ты нет, конечно?