Идолы власти от Хеопса до Путина
Шрифт:
Понятно, что дел у него была куча: городок заложил, который так и назвали — Александрией, в его честь, надо бы за стройкой приглядеть, да и к дальнейшим походам готовиться, но отдыхать тоже надо. И в один из дней, когда ветер из пустыни обдувал сухой, а временами просто раскаленной жарой, да так, что спать было невозможно, еще на рассвете Александр вышел из шатра и велел седлать коня. Он не стал завтракать, выпил воды, заел горстью фиников. Конечно, лучше бы вина выпить, но жара ожидается такая, что от виноградной крови начнет учащенно биться сердце, а потом вдруг солнце опалит мозг, он вспыхнет прямо под черепной коробкой, и чем потушить этот пожар — кто знает…
Маленькая группа всадников — сам Александр, один из его старых и верных друзей, еще со времен детских лет в Македонии, трое телохранителей и проводник — направили лошадей в сторону великой пустыни.
Именно по дороге туда, на плато Гиза, и стояли пирамиды, во главе с той самой, в которой должен был покоиться прах Хеопса. Дорога заняла не много времени, солнце еще не дошло до зенита, хотя припекало так, что Александр все время был вынужден вытирать пот со лба, который заливал глаза. Надо бы снять шлем, но кто знает, вдруг вон за тем барханом притаились подосланные убийцы с мощными луками, стреле лететь недолго, хотя негоже ему бояться, властителю всего этого края Вселенной, а ведь наступит время, когда и вся она станет ему подвластна! Еще до полудня они добрались до места. Александр спешился, махнул рукой одному из телохранителей и проводнику, те последовали за ним; песок, по которому они ступали, был уже горячим, это чувствовалось и сквозь сандалии. Телохранитель протянул Александру бурдюк с водой, она была теплой и невкусной, он прополоскал рот, сплюнул и пошел прямо к пирамиде, которая была уже перед ним. Вот он вступает в ее тень, вот она нависает над ним, и кажется, что какая-то новая сила входит в него, меняет его изнутри. Александр не мог понять, что с ним происходит, он стоял в тени великой пирамиды, а потом вдруг, по какому-то наитию, обошел ее и пошел дальше, загребая сандалиями горячий песок. Проводник и телохранитель направились за ним, но он махнул им рукой, и они поняли, что он предпочитает побыть в одиночестве. Вскоре он увидел Сфинкса. Александр понятия не имел, что зовется он именно так, но подобных существ видеть ему еще не доводилось, ни в плоти и крови, ни в камне, ни в дереве, ни в глине. Он снял шлем, волосы были мокрыми, пот продолжал заливать глаза. Александр снял плащ и бросил на песок. Потом сел на него и стал смотреть на невиданное существо — тело льва, голова человека, огромный, как и все здесь, в этом ушедшем мире, который оставил только воды Нила, пирамиды и вот это чудище, которое внезапно открывает рот и говорит внятно, почти по слогам, опаляя Александра жарким, как воздух пустыни, дыханием: — Ты пришел… Давно я не видел богов… Александр облизал потрескавшиеся от жары губы и выдавил из себя: — Я — бог? — Скоро узнаешь! — сказал загадочно сфинкс и вдруг хихикнул. А потом добавил: — Отправляйся в святилище Амона, там тебя ждут. — Где это? — Найдешь! — сказал Сфинкс, опять замолк, а потом произнес: — Иди, я устал… Александр встал. В голове шумело. Видимо, жара действовала на кровь так, что та была готова уже закипеть, срочно бы смочить голову, но для этого надо вернуться к лошадям. Он повернулся и побрел по желтому песку, под палящим солнцем, и ничего так не хотелось ему сейчас, как глотка свежей воды, а потом уже узнать у проводника, где это — святилище Амона. Оракул бога Амона, тот самый, который мог ответить Александру на все вопросы, находился в главном храме, что был в оазисе с забавным названием Сива. Сива находилась далеко от побережья, примерно в трехстах километрах, туда Александр с большим эскортом отправились несколько дней спустя. Их накрывали песчаные бури, их хотела уничтожить жара, странные тени, бегущие по песку, превращались в монстров, которые с криками бросались на них из-за ближайших барханов, но они продолжали двигаться в сторону Сивы, несколько всадников и сопровождающие их пешие. И вот на горизонте возникла миражом череда финиковых пальм, там была тень, была вода. Там было святилище Амона, там был оракул, там должны были раздаться слова, которых так ждал Александр Македонский, он же Великий.
Оракул принял его на рассвете следующего дня. Он долго вглядывался в лицо Александра, а потом вдруг встал на колени и произнес одну лишь фразу: — О, сын Амона, законный фараон Египта, пусть даже птицы падают ниц к твоим ногам, и пусть с нынешнего дня зовут тебя Искандер Двурогий! Белый, с огромными, витыми рогами баран, внезапно возникший, будто ниоткуда, из тени финиковых пальм, подошел к Александру. Само воплощение Амона, Отца всех на этой земле, Солнца на небе, а он — его сын, так что нечего говорить о какой-то египетской болезни, есть люди, есть боги, а есть и дети богов! Оракул начал говорить что-то еще, но Александр, не дослушав, повернулся и пошел к своим спутникам. Надо было немного отдохнуть, а потом возвращаться на побережье, вновь через пустыню. Но если бы он дослушал, то, скорее всего, услышал бы те слова, которые потом, века спустя, скажет Луций Анней Сенека, назвавший Александра несчастным человеком, которого гнали в неведомые земли честолюбие и жестокость и который старался подчинить себе все, кроме страстей. Ибо из наук он должен был узнать, "как мала земля, чью ничтожную часть он захватил". Впрочем, с тех пор Александр охладел и к наукам, и к своему великому учителю Аристотелю. Старые македонские соратники гибли на полях Персии и Индии, куда гнала их божья воля Александра. Возражавшие богу были казнены. Царь лично заколол копьем своего друга детства Клита Черного, усомнившегося в его божественности. А новым любимым собеседником Александра стал скульптор Стасикрат, предложивший превратить нынешний святой Афон в огромный монумент божественного царя. Левой рукой статуя Александра должна была обнимать город, а правой изливать многоводную реку. Когда-то Александр отверг этот проект, но позже, по словам Плутарха, "он только тем и занимался, что вместе с мастерами придумывал еще более нелепые и разорительные затеи". Великий полководец больше не воевал. Продолжим цитировать Плутарха. "Исполненный тревоги и робости, Александр сделался суеверен, все сколько нибудь необычное и странное казалось ему чудом, знамением свыше, в царском дворце появилось великое множество людей, приносивших жертвы, совершавших очистительные обряды и предсказывавших будущее". Умерев, он много дней лежал непогребенным, пока генералы делили его империю. Скоро они убили его мать, вдову и единственного сына, родившегося уже после его смерти.
Александр Македонский прожил удивительно короткую жизнь, всего 32 года, и за это время он успел превратиться из блистательного юного царя, надежды античного мира, в очередного восточного деспота — глубокое разочарование для греков и македонцев. Так невесело кончается блестящая история Александра. Впрочем, чего еще ждать от заболевшего египетской болезнью?
И рухнула империя Александра, и еще триста лет народы Европы были свободны от власти божественных правителей.
Ситуация изменилась, когда маленький итальянский городок не только победил все соседние итальянские городки, но и превратил их в своих союзников-федератов, то есть, попросту говоря, подчинил их себе. Вот как описывает этот процесс римский историк Тит Ливий:
Затем римского царя Тарквиния отвлекла война с близлежащим городом Габиями, подвигавшаяся медленнее, чем можно было рассчитывать. После безуспешной попытки взять город приступом, после того как он был отброшен от стен и даже на осаду не мог более возлагать никаких надежд, Тарквиний, совсем не по-римски, принялся действовать хитростью и обманом. Он притворился, будто, оставив мысль о войне, занялся лишь закладкою храма и другими работами в городе, и тут младший из его сыновей, Секст, перебежал, как было условлено, в Габии, жалуясь на непереносимую жестокость отца. Уже, говорил он, с чужих на своих обратилось самоуправство гордеца, уже многочисленность детей тяготит этого человека, который обезлюдил курию и хочет обезлюдить собственный дом, чтобы не оставлять никакого потомка, никакого наследника. Он, Секст, ускользнул из-под отцовских мечей и копий и нигде не почувствует себя в безопасности, кроме как у врагов Луция Тарквиния. Пусть не обольщаются в Габиях, война не кончена — Тарквиний оставил ее лишь притворно, чтобы при случае напасть врасплох… Габийцы приняли его благосклонно. Нечего удивляться, сказали они, если царь наконец и с детьми обошелся так же, как с гражданами, как с союзниками. На себя самого обратит он в конце концов свою ярость, если вокруг никого не останется. Что же до них, габийцев, то они рады приходу Секста и верят, что вскоре с его помощью война будет перенесена от габийских ворот к римским.
…И вот, лишь только сочли, что собрано уже достаточно сил для любого начинания, Секст посылает одного из своих людей в Рим, к отцу, — разузнать, каких тот от него хотел бы действий, раз уже боги дали ему неограниченную власть в Габиях. Не вполне доверяя, думается мне, этому вестнику, царь на словах никакого ответа не дал, но, как будто прикидывая в уме, прошел, сопровождаемый вестником, в садик при доме и там, как передают, расхаживал в молчании, сшибая палкой головки самых высоких маков. Вестник, уставши спрашивать и ожидать ответа, воротился в Габии, бросив, как ему казалось, дело на половине, и доложил обо всем, что говорил сам и что увидел: из-за гнева ли, из-за ненависти или из-за природной гордыни не сказал ему царь ни слова. Тогда Секст, которому в молчаливом намеке открылось, чего хочет и что приказывает ему отец, истребил старейшин государства. Одних он погубил, обвинив перед народом, других — воспользовавшись уже окружавшей их ненавистью. Многие убиты были открыто, иные — те, против кого он не мог выдвинуть правдоподобных обвинений, — тайно. Некоторым открыта была возможность к добровольному бегству, некоторые были изгнаны, а имущество покинувших город, равно как и убитых, сразу назначалось к разделу. Следуют щедрые подачки, богатая пожива, и вот уже сладкая возможность урвать для себя отнимает способность чувствовать общие беды, так что в конце концов осиротевшее, лишившееся совета и поддержки габийское государство было без всякого сопротивления предано в руки римского царя.
Удивительным образом советы Тарквиния совпадают с учением Шан Яна. Во всем мире и во все времена тираны борются за власть, уничтожая и запугивая высший класс.
Остается лишь добавить, что именно надругательство Секста над аристократкой Лукрецией стало поводом для свержения римской монархии, а "Секст Тарквиний, удалившийся в Габии, будто в собственное свое царство, был убит из мести старыми недругами, которых нажил в свое время казнями и грабежом». Так назидательно заканчивает рассказ об этом тиране Тит Ливий. На долгие столетия в Риме установилась аристократическая «сенатская» республика, при которой Рим добился полной гегемонии в Средиземноморье и Европе. Именно огромные территориальные завоевания погубили Римскую республику. Место старого римского ополчения, достаточного для набегов на соседние городки, заняла профессиональная армия. И ее командиры активно вмешались в борьбу римских политиков. Реформа римской армии связана в первую очередь с именем Гая Мария.
Так как большинство граждан были бедны и не могли обеспечить покупку вооружения, Марий определил порядок снабжения их оружием. Безземельные, ранее не подлежавшие призыву, массами стали стекаться под знамена Мария. Эти профессиональные солдаты не обрабатывали землю и полностью зависели от командиров. Они зачислялись в армию на двадцать пять лет.
Имея постоянную армию, Марий получил возможность ввести единые стандарты обучения новобранцев и единую экипировку во всех римских легионах. Тренировки и обучение легионеров продолжались в течение года, кроме тех случаев, когда имелась срочная необходимость в войске. Марий гарантировал римское гражданство всем италийским союзникам, которые отслужат установленный срок в армии.
Наиболее очевидный результат реформ состоял в увеличении военной мощи армии. При угрозе войны больше не требовалось в спешке набирать войско из мирных жителей, учить их сражаться, подчиняться командам и военной дисциплине. Правда, легионы теперь служили не столько «сенату и римскому народу», сколько полководцу, руководившему армией. Стало обыденным явлением то, что после покорения врага полководцы не слагали с себя полномочия, а наоборот, использовали войско, верное только им, для накопления силы в своих руках. Это привело к нескольким гражданским войнам в течение следующего столетия, окончательному разрушению республики и трансформации ее в империю.
И как всегда, первыми от реформ пострадали реформаторы. В 89 году до н. э. в Риме разгорелся спор, кого назначить полководцем: Мария или Суллу. Выбор сената пал на Суллу, но народное собрание назначило на пост командующего Мария.
Сулла не признал решение народного собрания. Он убедил солдат признать его своим полководцем. Речи Суллы были успешными, и легионы не подчинились представителям народного собрания. Тогда Сулла, в подчинении которого оказалось шесть легионов, направил свои войска на Рим. Никогда прежде римское войско не вступало в Вечный город.
Сулла пренебрег законом и овладел Римом силой. Марий пытался организовать оборону города, используя гладиаторов, но это оказалось бесполезным против силы легионов. Марий бежал из Рима. Сулла и его сторонники в сенате составили длинные списки приговоренных к смерти. Начался террор.
Так были развязаны гражданские войны, погубившие цвет старой римской аристократии, но традиции республики были еще слишком сильны. Даже такой властолюбец, как Сулла, неожиданно для всех оставил свой пост бессрочного диктатора. При этом он открыто заявил, что готов дать отчет обо всех своих действиях, после чего появлялся в городе публично без ликторов и телохранителей. Надо было сделать еще один шаг, и его сделал чудом уцелевший племянник Мария Цезарь.