Иду над океаном

Халов Павел Васильевич

Между тем их обходили, обтекали знакомые и незнакомые в одно и то же время люди. Никто не оглядывался на них, никто не задерживался, точно не только Главный конструктор принадлежал к их кругу, а и Волков тоже. Он чувствовал это и волновался все больше.

Волков не мог не отметить, как изменилась атмосфера среди этих людей по сравнению с тем, когда он их видел в прошлый раз при аналогичных почти обстоятельствах. Почти все, кто проходил сейчас мимо, кто усаживался в зале в удобные кресла, были и там. Но тогда они говорили между собой так, чтобы не мешать главному разговору, а теперь слышался общий негромкий гул голосов.

Главный конструктор отошел. Волков остался стоять со своим командующим,

рядом появились генералы. Здесь же был и начальник штаба — еще совсем молодой для своего звания генерала армии, одного, пожалуй, возраста с Волковым — крепко сбитый, энергичный, с цепким и все охватывающим взглядом. И волосы у него были молодыми — могучий, выгоревший чуб над высоким массивным лбом. Вообще присутствовало много молодых генералов. И Волков, никогда прежде не задумывавшийся над этим, вдруг подумал, что высших командиров прошлой войны, совсем недавно ушедших из армии или собирающихся уходить, как стоящий рядом маршал, отличала, пожалуй, особенная черта — «отцовство», ведущееся издавна, как и поговорка «отец-командир». Этого не чувствовалось в новом командовании. Волков тоже не признавал за собой такого. Эти и он сам были иными. Еще не имея внутренней оценки своему открытию, Волков все же испытывал прилив признательности к маршалу, к Артемьеву. Теперь, сравнивая маршала со своими сверстниками, с самим собой, Волков был уверен, что истинная причина его вызова сюда как раз в том, о чем говорил ему на прощание Артемьев.

Знакомый низкий голос произнес:

— Ну что же, товарищи, все знают, зачем мы здесь собрались. Давайте пойдем посмотрим, что нам хотят показать. А потом и поговорим в этой связи…

…На бетоне летного поля уже стояла та самая машина. А перед ней было разложено группами то, что она может взять в воздух — оружие. Все соответствовало объявленным параметрам.

Представлял машину Главный конструктор. Среди сведений, которые он изложил негромко и буднично, как привык, вероятно, говорить у себя в конструкторском бюро, он сказал такое, что особенно взволновало Волкова:

— Прошу обратить внимание — здесь очень высокие цифры удельной тяги. За счет конструкции двигателя и тщательности обработки достигнута высокая его экономичность. Нам известен принцип двигателя, и мы давно начали делать такой двигатель. Но в серию он не пошел, потому что в массовой серии двигатель наш терял надежность и экономичность. И выигрыша в удельной тяге он нам не давал. — Главный конструктор подчеркнул это слово — «нам».

— То, что вы видите, уже побывало в руках двигателистов. Мы проанализировали причины неудачи и теперь устранили их…

Волков поймал себя на мысли, что Главный конструктор говорит все это для него.

Говорить так, как говорил он, значило брать на себя колоссальную ответственность. Именно сейчас определялся дальнейший путь развития отечественной авиации. Волков это почувствовал и неожиданно, отвлекаясь от всей обстановки, подумал о себе.

Никогда он не смог бы вот так убежденно и безоглядно пойти на такое кардинальное решение — не хватило бы мужества. В сущности, как ни удачно складывалась его служба, он всегда оставался подчиненным — кто-то другой принимал решения, брал на себя ответственность значительно более весомую, чем ответственность исполнителя. Волков никогда не задумывался над этим, и теперь ему вдруг стало тоскливо и тревожно. «Я бы так не смог. И вряд ли так смогу когда-нибудь».

Волков в годы войны знал одного летчика, которого сделали командиром крупного подразделения, он погиб в воздушном бою как рядовой летчик, так ничего и не успев совершить как командир соединения, не оставив о себе командирской памяти. Не шею сломать боялся сейчас Волков, а остаться рядовым, сделавшись военачальником. И ему вдруг страстно

захотелось домой — к Артемьеву, к Поплавскому, к своей Марии и к девчонкам, где все было просто и ясно.

В молодости он не торопил своей армейской судьбы, когда же ему не хватало власти, данной уставом на той или иной служебной ступеньке, он порою приходил в ярость: «Ну, погодите! Придет мой черед». Сталкиваясь с чиновным равнодушием или чрезмерной осторожностью, он думал о том, какие порядки заведет сам. «Вот дадут мне генерала — поговорим!» Было такое. Но потом тщеславие исчезло, переросло в зрелость. Впрочем, Волков считал, что мужчине, военному, нельзя совсем без тщеславия — оно вроде стартового ускорителя. И когда он понял свою человеческую слабость, не тщеславие страдало в нем из-за опасения не оправдать на высоком посту оказанного ему доверия. Тяжело было бы и стыдно. И обратного пути из этой более высокой зрелости к прежней беспечности и радости жизни у него уже не было. Прежним Волковым он быть не сможет.

После демонстрация машины все снова поднялись в зал. Речь шла не только о будущих путях развития авиации. И это отвлекло Волкова от его раздумий.

…Когда маршал и Волков готовы были сойти вниз к машине, министр обороны жестом задержал их. Они оба, неловко опустив широкие стариковские плечи, маршал и, молодцевато подтянувшись, Волков — остались. Министр подошел к ним.

— Задержитесь, Алексей Семенович, и вы, генерал, — сказал министр, точно пряча усмешку в морщины возле узкого сухого рта. Так они и стояли втроем, лишь чуть отодвинувшись от выхода. И мимо них проходили участники совещания.

В зале осталось несколько человек — членов правительства и высшего командования вооруженных сил страны.

Министр о чем-то тихо поговорил с маршалом.

Потом министр подвел их к оставшейся небольшой группе людей. Волков понял, что это именно его собираются представить сейчас. И министр представил его.

Волкову показалось, что он ослышался, когда министр обороны назвал его генерал-полковником. Он даже невольно сделал протестующее движение, глядя на министра чуть растерянно. Но тот повторил с расстановкой новое военное звание Волкова.

Да и человек, которому Волкова представили, сказал низким мягким голосом:

— Ошибки нет, товарищ Волков. Можете менять погоны. У нас к вам есть несколько вопросов. Прошу садиться.

Возвращался Волков домой через двое суток. Он еще не сменил погоны. Он выговорил себе право проститься с людьми, передать полк Поплавского и подготовить семью. Все это называлось, одним словом, — привести личные дела в порядок.

Ан-8 взлетел в сумерках по огням, но лететь им предстояло днем, потому что летели они навстречу солнцу. Сколько Волкову ни приходилось совершать длинные перелеты, он не мог привыкнуть к этому чуду. Тяжелая машина с нависающими, чуть опущенными книзу крыльями, держалась в воздухе величественно и гордо. Внизу были сумерки. И только высокие холмы и хребты гор выступали из мглы, мерцая, несли на себе солнечный свет, и это делало их похожими на острова в океане.

Экипаж работал слаженно. В двухэтажной кабине Ан-8 царил тот особенный дух дальних рейсов, когда людей в пилотских креслах, в штурманском отсеке, у радиоприборов объединяет особенное взаимопонимание — и одного движения головы, одного жеста, одного взгляда и даже выражения глаз достаточно, чтобы тебя поняли.

И Волков, отдаваясь непостижимой власти высоты и полета, подумал, устало закрыв глаза, что хорошо бы всякий раз, когда одолеет суета, сумятица и тревога, уходить в такой вот полет навстречу дню на много часов, чтобы почувствовать, как внизу медленно-медленно вращается земля. И как она прекрасна!