Идущие в ночи
Шрифт:
– Учитель Саликов, – ответил охранник, глядя, как от дома приближается скачущий зайчик света. К ним подбегал человек, еще не различимый во тьме, пучком лучей подметавший себе дорогу. – Школьная рота Саликова, которая прислала тебе клятву умереть на пороге школы, но не пустить в нее русских.
– Не пустили?
– При штурме школы русские потеряли два «бэтээра» и двух офицеров-десантников. Много школьников было убито.
– Они сейчас учатся в раю, в медресе, – сказал Басаев, поднося к бороде теплые ладони.
Подбежавший человек оказался маленьким толстяком в кургузой, неловко сидящей куртке, с большим автоматом на спине. Пока
– Где ваша школа? – спросил Басаев, чувствуя, что от стен высотной башни, из пустых оконных проемов следит за ним множество глаз, вдруг разом загоравшихся зеленым светом.
– Там, – указал в сторону русских позиций низкорослый командир. – Сгорела дотла.
– Ты что преподавал?
– Географию.
– Тогда ты знаешь, где расположен эдем. Напомню – доходишь до штаба русских, кидаешь гранату и оттуда прямо вверх, не сворачивая, – пошутил Басаев, приобнимая командира и похлопывая его по спине, на которой, как костыль с железным прикладом, леденел автомат. – Пойдем посмотрим твою позицию.
Они обходили полуподвальный этаж. Из глубины подвала, едва озаряя бетонные ступени, исходил красноватый трепещущий отблеск. В бетонном подземелье, защищенные от бомб, отдыхали стрелки, горели печурки, варилась еда. Ее дымный запах вместе с отсветами очага достигал позиций. Выложенные кирпичом амбразуры, дощатые настилы, где, приготовленные к стрельбе, лежали заряженные трубы гранатометов, пулеметные гнезда с воронеными стволами, которые вспыхивали под белым лучом фонаря. И повсюду – у огневых точек, на сторожевых постах, у подземных люков, куда в минуты обстрела соскальзывали и укрывались стрелки, – повсюду были детские лица, похудевшие, утомленные, с темными подглазьями, с блестящими живыми глазами, жадно и преданно озиравшими Басаева. Маленькие цепкие руки, перепачканные и замерзшие, крепко сжимали оружие.
– Ну что, волки, рвем глотки русским собакам? – Басаев положил руку на острое худое плечо подростка, которое радостно дрогнуло от прикосновения. – Не сточили клыки?
– Вон какие! – подросток в пестром шерстяном колпачке смело и весело оскалился, показывая ровный ряд белых зубов. Басаев рассмеялся, увидев на изможденном детском лице этот влажный живой оскал.
– Как кормят? – спросил он, оглядывая обступивших его подростков, не расстававшихся с автоматами.
– Кормят нормально. Матери сегодня из домов принесли, – ответил подросток в пестром колпачке, которого отметил прикосновением Басаев.
– Где твой отец? – Басаев всматривался в лицо подростка, смуглое, с тонкой переносицей, черными густыми бровями. Школьник жадно внимал ему, ожидал наставления и приказа.
– Бомбой убило.
– Мать?
– На рынке ракетой взорвали.
На детском, заостренном от усталости и недоедания лице не было горя, а одно нетерпеливое ожидание. Что скажет ему командующий? Пошлет немедленно в бой или оставит здесь до утра, когда на рассвете начнут стрелять танки и дом задрожит от прямых попаданий?
– Знаю, ваша школа сгорела. – Басаев обернулся к обступившим его подросткам. – Но учебники вы захватили с собой, –
Он видел, как засверкали темные глаза, как детские перепачканные кулаки крепче стиснули оружие. Испытал при этом тепло, получив его из преданных детских глаз.
– Пошли наверх, – обратился он к маленькому командиру, который молча и гордо наблюдал за учениками, – осмотрим окрестность.
Двинулся вверх по лестнице, упруго наступая на бетонные, в осколках и щербинах, ступени, чувствуя силу своих мускулистых ног, ровное нарастающее биение сердца. С каждым этажом сквозь рухнувшие проемы сильнее дул ледяной черный ветер. Открывался все больший объем красного угрюмого зарева. Следом гибко, бесшумно, не опережая его, выстилая лестницу, как легкая стая, скользили подростки.
Они вышли на плоскую крышу дома с вентиляционными трубами, изломанными антеннами, с простреленной, сорванной телевизионной тарелкой. Здесь до недавнего времени размещался Центр вещания, по которому защитники Грозного оповещали мир «о героической обороне, о потерях русских, о подвигах моджахедов и жестокости оккупантов». Эти вести подхватывали мировые агентства, показывали земному шару военную операцию в Грозном так, как ее видел и.понимал Басаев. Друзья в Москве пользовались услугами Центра, помещая в телепрограммы кадры взорванных русских машин, трупы десантников, раненных и измученных пленных, госпитали в подвалах, где под капельницами лежали дети с оторванными руками. Эти кадры травмировали население России, порождали брожения среди интеллигенции, парламентариев, солдатских матерей. Центр работал до последних дней, пока русские не направили на высотный дом боевые вертолеты. Атакуя здание под обстрелом зениток, вертолеты взорвали на крыше серию ракет и снарядов, уничтожили Центр.
Басаев стоял на крыше, давая успокоиться взволнованному сердцу, чувствуя упругие гулы в ногах. Осматривал с высоты ночной город, над которым дул ледяной огромный ветер, выхватывая из черных глубин туманное угрюмое зарево. Город горел с трех сторон, словно пожары пробивались друг к другу через нагромождения камней и они начинали гореть, медленно, неохотно, накаляя небо красным цветом.
Басаев смотрел на пожары, стараясь угадать кварталы и здания, гибнущие в ночном огне. Вспоминал, как выглядели нарядные лепные фасады, которых касались сочные, нежные свечи каштанов. Хрустальные, отражавшие солнце пролеты, вдоль которых шелестел утренний синий троллейбус. Цветущие клумбы с узорами восточных ковров, на которые сыпалась мерцающая роса фонтанов. Благоухающие сады и скверы, наполненные красивыми молодыми людьми, крутящимися каруселями, с огромным, усыпанным лампочками колесом. Бархатный теплый сумрак с рядами оранжевых, как апельсины, фонарей – дрожащие и размытые, они отражались в маслянистой Сунже, как золотые веретена. Открытые веранды, где за столиками с вином и горячим мясом сидели праздные люди и играла музыка. Голубые, омытые водой тротуары, по которым, распуская шипящие усы, катила поливальная машина. Цветные лотки с толстыми разомлевшими продавщицами, где продавалась сладкая вода, сливочное мороженое, и он, мальчик, разворачивал серебряную обертку, погружал губы, язык, стонущие от холода зубы в душистую млечную сладость.