Идущие в ночи

Проханов Александр Андреевич

Он – Тот, кто создал вам огонь из дерева живого,И от него вы зажигаете свои огни.Но разве не способен Тот,Кто землю и Вселенную построил,Создать подобные миры…

Он слушал звенящую струнную музыку, то горестную, то сладостно-нежную. Видел трепещущую черную птицу над мертвым лицом Илияса.

Молодые, чуткие, они ползут по арыку в мандариновом абхазском саду, добывая себе оружие. Два грузинских солдата положили на траву автоматы, трясут отяжелелое дерево, с обвислых глянцевитых ветвей со стуком, подпрыгивая, покрывая землю оранжевым ковром, падают мандарины. Солдаты беззаботно смеются, вонзают зубы в душистую кожуру, пьют сладкий

прохладный сок. Илияс, худой, похожий на беркута, кидается из арыка, бьет с разбега солдата, погружает ему под лопатку тонкое сверкнувшее лезвие. Убитые грузины лежат на оранжевом ковре. Они с Илиясом подхватили автоматы, скользят вниз по склону. Илияс, веселый и гибкий, повесил на грудь автомат, подмигивает ему коричневым ярким глазом, вонзает зубы в неочищенный мандарин.

Ночью на морском берегу бредуг по хрустящей гальке. Мерцает в тумане Новый Афон, в стороне догорают Итеры. Оба посечены осколками мины, в липких потных одеждах. Кидают на берег оружие, сдирают кровавые штаны и рубахи. Илияс, белея во тьме, идет в шумящий прибой, падает в темное море. Вдвоем, в соленых брызгах, в туманной мгле, плавают в черных волнах, остужают раны, прижигают нежным рассолом. Гибкие, как дельфины, черпают у моря силы и свежесть, касаясь друг друга скользкими голыми телами.

И не дано им будет завершить дела свои,И не вернуться им к родным и близким.Раздастся трубный глас, и из могил своихПоднимутся и устремятся к Богу люди…

Мулла читал священную книгу, в которой вился непрерывный зеленый стебель, давая побеги и почки, оплетая мир бесконечной порослью человеческих дел и поступков. Басаев слушал заунывную сладкую музыку, которой внимали командиры, стоя на могильной земле, одноглазый охранник Махмут, держа наперевес пулемет, оператор, водя по могиле глазком телекамеры, и лежащий на ковре Илияс, убитый в дневной атаке, суровый и строгий, хранящий в груди неизлетевший крик боли.

В новогоднюю ночь, отражая первое вторжение русских, жгли бронеколонну в районе вокзала. Стояла на площади в мерцаниях ослепительная новогодняя елка. Дымили моторами танки, артиллерийские тягачи, боевые машины. Экипажи легкомысленно и победно вылезали на броню, любовались зимним нарядным городом. С крыш, из подвалов, из распахнутых окон, под разными углами, исчерчивая воздух шипящими трассами, полетели гранаты. Вонзались в борта и башни, прожигали сталь, вышвыривали в воздух гулкие разноцветные взрывы, изрыгали из люков зеленое ядовитое пламя. Гибли в огне танкисты. Спекался в раскаленной броне десант. Летела вверх оторванная детонацией башня. Как факел, бежал и падал облитый горючим солдат. Илияс, установив на подоконнике ручной пулемет, поливал огнем площадь, хохотал, матерился, счастливо озирался оскаленным горбоносым лицом.

Через день пировали в пригородной вилле, забив четырех баранов, прихватив ящик водки и веселых разгульных татарок, побывавших в турецких публичных домах, обученных искусству любви. Всю ночь с Илиясом пили водку, снимали с раскаленных шампуров душистое мясо, принимали донесения о потерях врага, о захваченных пленных, о брошенных русскими транспортерах и танках. Расходились с татарками по разным половинам дома, падали в глубокие, под шелковыми балдахинами постели. Под утро, оттолкнув докучную девку с влажными, козьими грудями, пошел босиком по коврам отыскивать друга. Нашел Илияса в спальне. На кровати, голая, лежала татарка, выставила круглый, с темным пупком, живот. Илияс расставлял на животе автоматные патроны. Приказывал ей не дышать. Девка крепилась, терпела, а потом начинала смеяться, и патроны, желтея пулями, сыпались с живота на постель.

В тот День не будет ни одна душаОбижена не по заслугам,И вам воздастся лишь за те поступки,Которые вы совершили в жизни ближней…

Мулла читал погребальную суру. Рокочущий, струнный, стенающий звук породил вибрацию мира, в котором остановилось время, вмороженное в стеклянную ночь. Зрачки, словно из глубины окаменелого тела, не в силах шевельнуться в глазницах, видели струйку земли, побежавшую из-под ноги охранника в могильную яму. Далекую,

взлетевшую над крышей осветительную ракету, беззвучно сносимую ветром. Падение чистых снежинок в хрустальных лучах прожектора. В его остановившемся сердце, в оцепеневшем сознании задержалась одна-единственная сладкая мысль, что и его убьют, и они встретятся с другом в небесном саду, под навесом, с которого свисают солнечные виноградные гроздья, за чистым деревенским столом, на котором стоит маленькая бирюзовая чаша.

В Буденновске, в исстрелянном больничном корпусе, они подгоняли к окнам плачущих русских баб, заставляли их махать полотенцами, останавливая атаку спецназа. Илияс, худой, в черной одежде, содрав с головы мешавшую маску, прыгнул на больничную койку, утопив башмаки в подушке. Торопил бойцов, которые несли расстрелянного русского летчика – белобрысая голова, рука с обручальным кольцом. Подтащили к окну, сбросили наружу, напоказ осаждавшей «Альфе», оставив на подоконнике жидкий красный мазок. Он, Басаев, шел в кабинет главврача, где его к телефону вызывал Черномырдин – испуганный бабий голос, скрипуче искаженный телефонной мембраной.

Недавно, в декабре, русские колонны втягивались в предместья Грозного. Батареи гаубиц начинали сыпать на город фугасы и разрывные снаряды. Первые штурмовые группы вгрызались в заводские районы, а их выбивали снайперы. Загорались по всему горизонту взорванные нефтепроводы, словно шагали в ночи угрюмые, с красными факелами великаны. Илияс примчался с передовой на джипе. Врубил во всю мощь визжащую жаркую музыку. На хромированном радиаторе, пучеглазая, в липких волосах, на красном черенке шеи, висела отрубленная голова контрактника. Отряды, встречавшие джип, стреляли из автоматов в воздух, кричали: «Аллах акбар!»

И солнце завершает путьЗа срок, определенный для него.И солнцу не дано настичь луну,И ночь не сможет день опередить, –Всему назначено проплыть свой путь по своду…

Мулла завершил отпевание, закрыл священную книгу. Двое охранников спрыгнули в яму, вынимая из нее горстями землю, бережно высыпая на край, словно убирали до последней соринки подземную обитель. Четверо других приподняли Илияса с ковра, не давая упасть его рукам, раздвинуться сжатым стопам. Охлажденное тело не гнулось, твердо лежало на воздухе, не в белых пеленах, в которых омытая плоть отплывала в небесное странствие от порога родного дома, а в пятнистом военном мундире, продырявленном пулей, остававшейся в теле воина. Его опустили в могилу. Уложили в длинную нишу. Повернули бородатое, с впалыми щеками лицо на юг, в сторону белоснежной Мекки, чтобы его глаза под коричневыми веками вечно созерцали солнечную бирюзу изразцов, черный священный камень, упавший в пустыню с небес.

Закапывали могилу лопатами, кидали землю горстями. Басаев, ссыпая вниз сырую струю земли, успел разглядеть горбоносое лицо Илияса, на которое упала тяжелая земляная россыпь. Могильный холм полили из кувшина водой, чтобы священная влага способствовала воспарению души. Поставили две горящих свечи, задуваемых ветром. Шли в дом, где топилась жаркая печь и на столе, окутанный паром, с цукатами и изюмом, ожидал поминальный плов.

Глиняное блюдо с остатками плова отражало глазированными листьями и цветами тусклый свет лампы. Командиры подносили к губам цветные пиалы с чаем, брали из вазочки колотый сахар, неторопливо, громкими глотками, запивали жирный плов. Басаев чувствовал, как тают под языком острые кристаллики сахара. Выслушивал доклады, походившие на военные повествования, не задавая главный, волновавший их всех вопрос. Продолжать ли удерживать город, сражаясь за каждый дом, истребляя в уличных боях силы русских, не давая соединиться двум половинам их рыхлой медлительной группировки, одна из которых увязла в Грозном, а другая медленно, неповоротливо ползла на юг, в горы. Или, сберегая отряды, уйти из Грозного, пересечь равнину в тылах у русских частей, пробиться в горы и там, соединившись с товарищами, дать главное сражение. Разбить врага среди тесных ущелий, заснеженных перевалов, горных селений, укрепленных как неприступные крепости. Он не торопился задать командирам этот главный вопрос, который безмолвно витал над их головами, собрал их за поминальной трапезой вокруг глиняного цветастого блюда.