Иерихонские трубы
Шрифт:
Старую, с облупившейся краской, дверь открыл невысокий человек, которого Колапушин даже не смог толком рассмотреть в полутьме.
— Простите, я к Алексею Львовичу.
— Это я, проходите, пожалуйста.
— Я наверное поздно?..
— Ну что вы? Я очень поздно ложусь. Проходите сюда.
Оказывается, для того чтобы попасть в комнату Луконина, нужно было сначала пройти через обшарпанную коммунальную кухню со старыми наверное ещё довоенными столами и такими же досчатыми полками. Под грязным потолком висела голая лампочка; это её слабый свет и пробивался на лестницу через небольшое окошко. Других окон в кухне не было — похоже лампочка горела
Вслед за Лукониным, Колапушин, через дверь, находящуюся в дальнем углу кухни, прошёл в комнату, разделённую, каким-то подобием большой прямоугольной арки, на две части. Под аркой была высокая ступенька, из-за чего пол комнаты находился на разных уровнях. В комнате горела пятирожковая старомодная люстра, но потолок в этом старинном доме находился так высоко, что света в комнате было маловато. Наверное поэтому на большом старинном письменном столе, покрытым вытертым зелёным сукном порванным на углу, горела, тоже старинная на вид, бронзовая настольная лампа с самодельным абажуром, сделанным из красивой плоской корзины, покрытой тёмным лаком. На столе стояли несколько, тоже старинных, безделушек, какие-то фотографии в старомодных рамках, да и вообще вся мебель в комнате была ещё наверное конца позапрошлого века: огромный дубовый буфет с витражами из цветных стёкол в массивных дверках, чёрное пианино, к передней деке которого были прикреплены два бронзовых подсвечника, обеденный стол с толстыми ножками, небольшой резной столик с мраморным бюстом красивой женщины у маленького окна. В углу комнаты виднелась большая кафельная печь с круглыми, бронзовыми вьюшками. Единственными более или менее современными предметами обстановки были несколько стульев и большое количество книжных полок, плотно забитых разнокалиберной, похоже специальной, литературой.
— Старший оперуполномоченный Колапушин, Арсений Петрович — представился Колапушин, протягивая раскрытое удостоверение.
— Извините, я как-то… — щуплый, невзрачный хозяин комнаты недоумённо взглянул на удостоверение и перевёл на Колапушина взгляд небольших глаз, кажущихся ещё меньше, из-за толстых стёкол в очках.
Необходимое объяснение цели визита было неожиданно прервано телефонным звонком.
— Простите… — Луконин взял трубку старого, чёрного телефонного аппарата, выпущенного лет сорок назад.
— Алло… Максим?.. А-а… да, да, да. Конечно помню… Где, вы говорите, играли?.. А где сидел ваш знакомый?.. Так, так — и что исполняли?.. Ну, естественно — там же си-бемоль субконтроктавы — конечно провалы должны были быть… А я говорил Петру Илларионовичу, что такие произведения в этом зале исполнять нельзя — там образуется несколько узлов… Нет, не поможет — архитектура такая… Что же вы хотите, сами знаете — ваш контрафагот инструмент страшный… Знаете что, лучше заскочите ко мне, когда у нас будете. Помозгуем: может быть вам садиться как-нибудь нетрадиционно, когда играете в этом зале. Попробуем, посчитаем… Да, тоже думаю, что не разрешит… Но вы всё-таки зайдите… Не за что. До свидания.
Колапушина поразила перемена, произошедшая с Лукониным, во время этого короткого разговора — он улыбался, говорил громко, уверенно, искренне желая помочь неведомому Максиму. Даже лицо Луконина помолодело, и теперь было видно, что он одного возраста с Анфисой и Капсулевым, хотя, до этого разговора, выглядел лет на пятнадцать, а то и на двадцать, старше. Всё ещё улыбаясь, Луконин вопросительно посмотрел на Колапушина.
— Алексей Львович, я пришёл к вам в связи со смертью Евгения Балясина.
— Да
Глядя на угрюмого потухшего человека, погружённого в какие-то свои тяжёлые воспоминания, Колапушин сразу отчётливо понял, что Луконин не может иметь ни малейшего отношения к смерти Балясина. Однако слова именно этого человека, с печальным отсутствующим взглядом, тот почему-то вспомнил перед смертью. Вполне возможно, что это был бред умирающего, но те «странные вещи» на которые наткнулся Колапушин в фирме «Бал-саунд-рекордз», заставляли хвататься даже за такую слабую зацепку.
— Я понимаю, вам не очень хочется разговаривать на эту тему, но Балясин, умирая, вспомнил ваши слова.
— Мои? — удивление Луконина явно было совершенно неподдельным. — Если я что-то и говорил Балясину, то последний раз это могло быть лет восемь назад.
— Тем не менее, умирающий Балясин вспомнил какие-то ваши слова о Боге.
— О Боге? — Луконин недоумевающе взглянул на Колапушина и пожал плечами — Не считаю себя верующим. Это в их среде сейчас модно креститься, венчаться, кресты носить с бриллиантами.
— Вы разве не из одной среды? Такая была дружба.
— Много чего было… Они изменились, а я нет. Я теперь, кстати, единственный, кто занимается своим делом — акустикой концертных залов.
Луконина нужно было хоть как-то расшевелить. Колапушин по опыту знал, что человек с таким взглядом, обращённым в невесёлое прошлое, может и не вспомнить даже то, что знает. Сознание иногда воздвигает внутри себя своеобразный барьёр, во имя собственного спасения ограждая психику человека от мучительных воспоминаний. Но этот спасительный для Луконина барьер необходимо было каким-то образом обойти — не было другой возможности узнать, что же всё-таки он говорил когда-то Балясину о Боге. Возможно, имело смысл, поговорить о его работе — судя по разговору с неведомым собеседником, это была та часть жизни Луконина, где он жил интересно, плодотворно и полнокровно.
— Извините. Я вот тут нечаянно, услышал ваш разговор с э-э… контрафаготом…
— С Максимом? Он музыкант, играет в симфоническом оркестре.
— Да, да, Максим. И я как-то не понял — что в зале могут быть такие места, где зритель не слышит музыку?
— Или слишком хорошо её слышит. Есть такое явление, которое называется интерференция волн. Если отражённая волна не совпадает по фазе с прямой на сто восемьдесят градусов, то в зале могут возникнуть, так называемые, узлы — звук определённой высоты там пропадает. Бывает и другое — если фаза совпадает, то звук усиливается. Это от многих факторов зависит: от архитектуры, отделки. Вообще-то тот зал неплохой, но контрафагот… Си-бемоль субконтроктавы — это же длина волны больше двенадцати метров! Возможно ему во время исполнения этого произведения, надо сидеть в другом месте. Только вряд ли дирижёр согласится — как ему руководить оркестром, если музыканты не сидят на своих местах?
— Забавно. И этот узел что, можно рассчитать?
— Всё можно рассчитать. Правда эти расчеты не всегда простые. Слишком уж много факторов приходится учитывать, иногда совершенно невероятных. Вот скажите, вы Моцарта любите?
— Очень.
— А вы знаете, что вы слышите Моцарта совсем не так, как слышали его современники?
— Почему? — Изумился Колапушин. — Ноты же не могли измениться. Может быть, инструменты?
— Да, нет. И инструменты, практически, такие же. Изменилась мода.