Иерусалим правит
Шрифт:
— Как вы думаете, границы их мира расширятся? Или только станут шире задниц, которые и так слишком велики? — размышлял он вслух. — И они отправятся домой, убежденные в справедливости своего конформизма и ксенофобии? Нам угрожает опасность: мир становится все более открытым и более доступным во всем значительном разнообразии — и нужно бояться узости и замкнутости, бояться упрощенных представлений, которые мы, словно иммигранты-евреи, словно американские пилигримы, рискуем поставить как преграду на пути неконтролируемого притока новых сведений. Изумленные люди, наученные управлять Вселенной, должны сначала пробудить страх перед «внешним миром» в своих семьях, а потом очертить границы Вселенной, продемонстрировав, что они могут ее подчинить, создать систему ценностей только для того, чтобы утвердить свою власть над единственными существами, которыми они действительно способны править, — женами и детьми. Это, конечно, основа понимания ислама. Вот почему араб никогда не пойдет по пути прогресса по собственной инициативе. Он создал целую религию на основе оригинальных принципов, которые делают его идеальным слугой более могущественных государств и народов. Он всегда чей-то раб. Для того он и был воспитан. И предлагать ему иное — самое настоящее преступление. Ради чего устроены так называемые свободные египетские выборы? Эти египтяне требуют прав, которые британцы заслужили после многовековых испытаний. Если бы британцы сюда не явились, арабы вообще могли никогда не узнать такого понятия, как «свобода»! Они глумятся над нами, называют нас коррумпированными, говорят нам, что мы — жестокие завоеватели. А ведь именно мы принесли им европейское просвещение! Но способно ли оно породить просвещение арабское? Сомневаюсь. Их религия основана на невежестве и служит тьме. Никакого просвещения в исламе появиться не может. Это тупик. Здешние парни должны в итоге сделать выбор между бесконечной бедностью и неграмотностью, гордой, возвышенной бесчувственностью и если и не христианством, то по крайней мере некой формой светского гуманизма. То или иное — возможно, и то и другое — освободит их. Solve vincia reis, profer lumen caecis [409] . — Он сделал паузу, как будто стараясь скрыть что-то, чего сам не одобрял. — Я, к сожалению, унаследовал от дедушки легкий мессианизм. Мой отец, с другой стороны, в целом более мягкий человек, действительно не готовил нас к реальности. Пламень и сера дедушки Квелча имеют больше отношения к подлинным превратностям жизни, вы так не думаете?
409
Мир даруй заблудшим, свет открой незрячим (лат.) // О Звезда над зыбью (католический гимн). Пер. Сергея Аверинцева.
Он отвел нас с Эсме в сторону, за гигантский угол пирамиды; мы скрылись от съемочной группы, от потных бюргеров и домохозяек, успешных торговцев из Бронкса и скотоводов из Бразоса, вдов и докторов из Дижона и Делфта, скучавших детей и восторженных дев, заносивших синие строки в блокнотики размером с ладонь. Когда мы рассматривали бесплодные просторы Западной пустыни, мне пришло в голову, что мы могли оказаться на опустошенном Марсе и дивиться величественным монументам расы гигантов. Быть может, эти красивые, необычные фараоны и их царицы явились на космических кораблях с умирающей планеты? Такие идеи теперь стали основой дешевых фантастических романов и бессмысленных попыток доказать не только то, что нами когда-то управлял добродетельный народ со звезд, но и то, что Земля на самом деле плоская. Я бывал на таких встречах в Черч-холле. Миссис Корнелиус очень интересовали их телепатические представления, да и я, должен признать, всегда относился к теме непредвзято. У нее в запасе было несколько историй о, как она их называла, «экстрасенсорных фенах-оменах». Так же как и мне, ей не удалось пробудить в ком-то интерес к своим идеям. Она говорила, что пыталась «всутшить это тупым ублюдкам с Би-би-си, но они тшертовски заняты, делая свою мешанину из траха и выпивки, и им некогда подумать о правде жизни». Я ей объяснял: они верили, будто четко определили и приняли действительность, поэтому все выходящее за пределы этих определений оказывалось там нереальным. У меня возникли те же затруднения с журналом «Тит-битс» [410] . Человек оттуда взял у меня интервью о моих теориях, а затем ушел и напечатал материал, в котором самые серьезные вещи подверглись унизительному осмеянию. Все они превращают в фарс то, чего не понимают, — лишь бы не видеть реальности. Даже мой портрет изменили. Заголовок меня тоже не порадовал: «Тайны сфинкса раскрывает безумный ученый Макс». Такие люди не уважают ни себя, ни других. Я сказал бы им: «Ihtarim Nafsak!» [411] Да, бедуины еще знают это. Истинных мужчин ценят не за богатство, а за уважение, которое они вызывают у равных, и за восхищенный страх, что они внушают врагам. Никто не может уважать или бояться этих крыс из сточной канавы Флит-стрит [412] . Я говорил миссис Корнелиус, что она не должна унижаться до их уровня.
410
«Тит-битс» — английский «желтый» еженедельник, выходивший с 1881 по 1984 год.
411
Уважайте себя! (араб.)
412
Флит-стрит — улица в Лондоне, где сосредоточены редакции множества британских газет. Название улицы часто употребляется как синоним английской прессы.
Потянув меня за руку, Эсме отошла в сторону, и мы очутились позади профессора Квелча. Она прижалась ко мне бедром. Она казалась мягкой и послушной — такой я ее запомнил в Константинополе. Я считал это настроение и волнующим, и тревожным. Она внезапно вновь предложила мне нести ответственность за ее судьбу, ее жизнь и душу. Такая ситуация мне льстила, но не вполне меня устраивала. Я едва вышел из юношеского возраста и не был готов к роли вечного защитника женщины. Нет, я хотел заботиться о своей маленькой девочке, холить и лелеять ее, но не хотел становиться, по сути, первопричиной всего в ее жизни. Роль чьего-то идеала требует значительного напряжения сил. Я любил Эсме как дочь, сестру, жену, meyn angel, meyn alts! [413] Она была всем, о чем я мечтал. И все же, все же я не мог доверять Судьбе, которая уже четырежды похищала ее у меня в разных воплощениях. Я жаждал согласиться. Я знал, что должен так поступить, если надеюсь убедить ее в своей преданности, — но все-таки я словно хотел снова провести между нами черту. Я всегда знал, как господствовать над нею, — но я боялся господствовать. Даже маркиз де Сад понял, что раб — не единственный заключенный; иногда господин в большей мере принадлежит рабу, хотя окружающие и не могут этого предположить. Я пережил унижения. Я понимаю, каково это. Но я не стал музельманом. J’entendis l’horrible fouet de Grishenko siffler dans Fair lugubre et gris. Nous cri^ames au meme moment [414] .
413
Мой ангел, мое все (идиш).
414
Я услышал ужасный свист нагайки Гришенко, рассекавшей холодный мрачный воздух. Мы закричали (фр.).
Малкольм Квелч махнул рукой, приветствуя свою знакомую — укрытую вуалью женщину средних лет, которая шла по песчаным плитам в сопровождении школьниц в соломенных шляпах, несомненно, дочерей дипломатов и солдат. Дети двигались знакомым неохотным шагом (подобное я наблюдал в музеях Киева и Парижа), темно-синие плиссированные юбки девочек покачивались в унисон, и я вспомнил отряд шотландцев, которых видел в последние дни Гражданской войны, когда белые и их союзники отступали к Одессе. Моя маленькая девочка казалась немногим старше этих детей. Я подумал, не следует ли обратиться за помощью к майору Наю, чтобы подыскать приличную английскую школу-интернат, где Эсме могла усвоить уроки нормального поведения и нравственной открытости, став впоследствии прекрасной женой для делового человека. Однако Эсме вслух высказалась об этих детях самым неподобающим образом, и мне оставалось только радоваться, что Квелч не слишком хорошо знал разговорный турецкий язык.
— А вам понравился Каир, прелестная мадемуазель? — наш профессор вежливо включился в беседу.
— Он очень милый, — сказала Эсме. — Особенно мечети. — Она смахнула муху со своего сине-белого зонтика. — И прекрасные деревья, и все прочее.
— Каир, моя дорогая юная девушка, это город иллюзий. — Он сделал паузу, чтобы посмотреть на школьниц, которые мчались за тележкой итальянского мороженщика.
Тележки почти не отличались от тех, что я видел на пляже в Аркадии. Я вышел на берег в Аркадии, когда «Эртц» [415] рухнул в море, но тележки, и оркестры, и симпатичные девочки — все исчезло. Только еврей встретил меня и отвел к себе домой. Он сказал, что работал в одесской газете. Он сказал, что родился в Одессе. Это не удивило меня.
415
Эртц — самолет, разработанный Максом Эртцем (1871–1929), знаменитым немецким конструктором парусных яхт и катеров. См. роман «Византия сражается».
— И мы можем найти в этом городе всю красоту иллюзии. Но Каир — еще и город на границе, моя милая мадемуазель, со всеми особенностями такого города.
— На границе чего? — с искренним любопытством спросила моя малышка.
— Прошлого, я полагаю. Север опустошен, но Юг ждет нас. А вы интересуетесь прошлым, мадемуазель?
— Я слишком молода для прошлого, — заметила она. — Меня в основном интересует то, что происходит здесь и сейчас.
— Вот оно, поколение своенравных современных девушек, — сказал мне по-английски Малкольм Квелч.
И он подмигнул, продемонстрировав, что просто пошутил. Я на том же языке заверил его, что Эсме — само воплощение добродетели и ее не следует судить по одной только модной одежде или кажущейся поверхностности. И Эсме, которой не хотелось оставаться в стороне от разговора (по-английски она знала совсем мало), спросила на французском, не пора ли обедать. Профессор Квелч ответил, что сейчас только девять тридцать, а еду из отеля, насколько ему известно, доставят в двенадцать.
— Готовят превосходно. Исключительно повара, обученные британцами.
Хорошо поняв профессора, Эсме бросила на меня взгляд, полный притворного отчаяния. Квелч, оперевшись на один из камней пониже, спросил, здорова ли она. Она просто начала прыгать по песку и в конце концов сняла одну из своих маленьких туфелек на высоких каблуках.
— Мои башмачки, — сказала она. — В них полно этой ужасной штуки. Мы уже почти целый круг сделали?
— Боюсь, что пока нет, очаровательная леди. Остались еще две части золотого сечения, чтобы закончить разговор, прежде чем мы заметим наших друзей.
— О Максим! — Все еще прыгая, моя любимая указала на двух мужчин, которые несли на плечах потертое кресло.
Мне следовало договориться с этими бездельниками о цене, чтобы они донесли мою малышку, пока мы с Квелчем пойдем дальше пешком. Я объяснил профессору, как будто поделившись секретом, что Эсме провела беспокойную ночь и все еще не оправилась от усталости. Квелч понял меня. Связь между нами крепла. Она отличалась от полноценного товарищества, которое соединило меня с его братом, но все же я не противился этому. Мое уважение к опыту и познаниям Квелча было значительно, и я гордился тем, что профессор готов поделиться со мной своими богатствами.
— Копты, а не арабы — истинные сыновья этой земли. — Он указал на полустертую надпись, сделанную в давнюю эпоху. — Какой же парадокс… Сам Пророк не считал христианство враждебным исламу. По сути, мусульмане — настоящие чужаки, а копты — настоящие аборигены. И сегодня сограждане-мусульмане не любят коптов-христиан, несмотря на прекрасные слова красноречивых молодых людей о братстве всех египтян, объединившихся против Злого Чужестранца! — Он почти издевательски подмигнул мне, когда мы миновали третий угол пирамиды. — Вас интересуют парадоксы, мистер Питерс?