Иерусалим правит
Шрифт:
Мы сближались со своими спутниками, и ощущение безопасности усиливалось, поскольку становилось все менее и менее вероятным, что нашу маскировку разоблачат (я даже слышал, как один хаджи утверждал, будто сражался вместе с моим «тарифом» в каких-то вади, память о которых сохранилась только в преданиях его племени). Я начал ценить свое положение. Моя голливудская жизнь, почти уничтоженная, могла снова вернуться на круги своя; я избежал ужасной участи, сохранив здоровье и рассудок, и я воссоединился с лучшим и старейшим другом. Мне требовалось время, чтобы залечить раны в сознании, чтобы стереть из памяти кошмары и вернуть обычную веселость и оптимизм. Приняв роль простака, я нашел для себя наименее сложную маску. Когда я наконец достигну Танжера (я знал, что это случится через несколько месяцев), я смогу обрести достойное место в цивилизованном мире. Мои калифорнийские деньги не мог снять со счета никто, кроме меня самого. И в то же время я привык к каравану. Я завел приятные знакомства, даже среди молодых женщин, которые доверяли идиоту намного больше, чем разумным юношам. Порой я просто не мог себе представить другой жизни, да и не желал ничего иного. Я стал особенно ценить красоту верблюдов и наслаждаться оттенками закатного неба, я с огромным удовольствием осваивал разговорный арабский, слушая рассказчиков, которые (иногда в сопровождении одного-единственного вьючного верблюда) брели с нами, заработав себе место в караване мешаниной из традиционных сказок (включая большую часть басен Эзопа), перепутанных новостей из других стран, обрывков дурных стишков и легенд. Невежественные и склонные к дешевым сенсациям, особенно сексуальным и спортивным, они служили по существу ходячими местными бульварными газетами. Для тех, кто предпочитал более интеллектуальную пищу, были немногочисленные шарифы, готовые обсуждать детали закона Корана, читать стихи из любимых книг и даже из самой Священной Книги. Наш караван становился все длиннее, поскольку к нему то и дело присоединялись небольшие группы; в конце концов ряды путников протянулись вдаль, теряясь на фоне красно-золотых дюн и долин бескрайней Сахары. Среди нас царило настроение, очень напоминавшее то, которое возникало на одесских бульварах в августовские выходные дни, — проникнутое добродушной решимостью максимально использовать часы, дарованные богом. В результате наши спутники стали казаться терпимыми и в основном честными людьми. Следовало подчеркивать эти достоинства. Все соглашались, что нет ничего хуже, чем неприязнь или недоверие в караване, среди людей, которые могли странствовать вместе в течение многих месяцев. Подобные настроения были потенциально опасными для всех.
Компромиссы приходилось искать в каждой сфере жизни, от коммерции до выживания — даже до войны. В этом смешении бедуинов — торговцев зерном, суданских купцов и берберов-верблюжатников, племен и рас уникальных и столь же далеких друг от друга по развитию и культуре, как, к примеру, жители Бирмингема и Братиславы, среди людей, которые следовали разным обычаям и носили разные одеяния, — устанавливалась особая социальная стабильность, порожденная ощущением ответственности человека перед обществом. Этому могла бы позавидовать любая западная демократия. В мире кочевников почти не признавали королей или правительства; здесь царила естественная демократия, практически превратившаяся в анархистский идеал. К сожалению, такое совершенство, вероятно, достижимо лишь в пустыне или вакууме. Почему мы, живущие на Западе, полагаем, что имеем право определять, что прогрессивно, а что — нет? Мы создали силу, способную уничтожить ту самую звезду, вокруг которой мы кружимся. И, конечно, мы безумны? По крайней мере, именно в это я поверил тогда, прыгая и крича для развлечения усмехавшихся ваххабитов и хихикавших суданцев. Когда мы углубились в итальянскую Триполитанию [553] , к нам присоединилась малочисленная группа облаченных в синие накидки берберов-хаджи, возвращавшихся из Мекки; их кожа казалась трупно-серой на фоне одеяний цвета индиго, и они походили на мертвецов со стен какой-то королевской гробницы. У них были зеленые или голубые глаза, почти все эти люди прекрасно и с некоторым самодовольством правили верблюдами, как казаки правят полудикими лошадьми. Их длинные винтовки и копья были переброшены за спины; нагрудные патронташи и пояса — увешаны ножами, новейшими автоматическими пистолетами и английскими револьверами. Такими оказались знаменитые туареги, считавшие себя прирожденными повелителями Магрибской Сахары, Земли Запада. Возвращаясь в свои тайные города, они ехали в стороне от арабов и других берберов, упряжь их кремовых и золотистых верблюдов была украшена серебром и медью, на синей коже седел выделялись алые и белые кисти, расшитые одеяла идеально сочетались с костюмами. Оружие, яркий цвет, роскошь упряжи и одежды — все казалось предупреждением и демонстрацией силы. Это произвело желаемое воздействие на семитов, единоверцев туарегов, которые молили только о том, чтобы синие всадники не напали на них и не потребовали дани за свое аристократическое общество. Я исполнял выбранную роль с удвоенным энтузиазмом. Западные газеты часто писали о случаях, когда европейцы погибали от рук этих неуправляемых воинов пустыни, женщины которых, по словам арабов, выходили без вуалей и молились наравне с мужчинами. Женщины даже заседали в советах туарегов, а в отдельных племенах отправлялись с мужчинами на поле боя.
553
Итальянская Триполитания — бывшая итальянская колония, располагавшаяся на западе современной Ливии.
Но синие воины покинули караван так же стремительно и так же внезапно, как присоединились к нему, исчезнув в пустыне задолго до того, как наши верблюды учуяли воду Эль-Куфры. Когда они удалились, красивый темнокожий старик в огромном белом тюрбане, который даже его ровесники считали архаичным, Ахмет эль-Имтейас, заговорил о туареге эль-Хадбани, неистовом воине, в течение многих лет наводившем ужас на всю Сахару, от Феццана [554] до Тимбукту, и только в старости открывшем, что он — женщина, мать пяти сыновей, «супруг» многочисленных жен и любовниц. Ее сыновья властвовали в Сахаре, их тайный город располагался где-то в горах Такалакузет во французской Западной Африке. В рассказах эль-Имтейаса туареги обычно представали невероятными существами, воплощениями сверхъестественного зла. Их боялись, избегали и очень редко обманывали — когда в дело вступал какой-нибудь легендарный персонаж-умник (тот же Али Баба, которому, к примеру, удалось заставить раввина в Бенгази заплатить за новую мечеть).
554
Феццан — историческая область на юго-западе современной Ливии.
Я был, несомненно, единственным внимательным слушателем одинокого критика эль-Имтейаса, бледного курдского дезертира из императорской армии в Астрахани, который, вместе с разномастным отрядом самозваных охранников, стал полезным для каравана. Ни у кого из них не было лошади, достойной называться этим словом. Курд по большей части говорил по-арабски. Иногда, охваченный сильными чувствами и уверенный, что никто его не поймет, он ругался или возмущался по-русски.
— Туареги, — сказал он в одном из таких случаев, — как и турки, управляют империей только потому, что арабы с подозрением относятся ко всяким переменам.
Я пожалел, что разговаривать с ним небезопасно. Я мог бы заметить, что скептицизм и негодование делают его вполне подходящим кандидатом в Красную армию. Я мог бы предложить ему вернуться на родину, где приятели, такие же циники, его с готовностью примут! Учитывая его взгляды, было трудно понять, почему он покинул свою страну и присоединился к сотням и тысячам русских подданных, рассеянных по всей Европе, Азии и Америке, проникших и в Африку, и даже в Австралию, создавших диаспору поистине невероятных размеров. Курды всегда оставались недовольными ворчунами, как армяне, но было приятно слышать звук родного языка, пусть даже варварски исковерканного, — это помогло мне обрести душевное спокойствие. Коля, стараясь не выходить из роли отступника-сирийца, настаивал, чтобы я говорил только по-французски и по-арабски. Он утверждал, что очень важно убедить итальянцев.
Величайшим утешением в моей почти бесконечно унылой жизни стала растущая привязанность к нашим верблюдам, особенно к прекрасной палево-золотистой самке, на которой ехал Коля. К сожалению, эта привязанность оставалась безответной. По непонятным причинам ни один верблюд в мире не испытывал ко мне теплых чувств — в лучшем случае они меня только терпели, а чаще всего — просто не переносили. Дважды, блуждая около одного из стад, я слышал предупредительный крик погонщиков и, развернувшись, видел животное, которое мчалось на меня, вытянув шею, обнажив большие желтые зубы и раздув ноздри; верблюда приводил в бешенство сам факт моего существования.
Я подбирал полы рваной джеллабы и кидался по скалистой земле обратно к каравану, а люди кричали и выли, некоторые подбадривали меня, а некоторые — верблюда; их это немало развлекало, и они хохотали несколько дней подряд, вспоминая о случившемся. Мое унижение казалось им почти таким же забавным, как происшествие со старухой, которая села слишком близко к огню и сгорела заживо. Тщетные попытки ей помочь, в том числе и мои собственные, вызвали больше всего веселья. И все же на свой лад караванщики были добрыми людьми, и одному из приятелей русского дезертира дали несколько монет за то, что он избавил старую ведьму от мучений выстрелом из карабина. Они сделали бы то же самое для любого существа, которое не могло выжить в пустыне. Они ценили жизнь так же, как люди в цивилизованном мире, но в песках нет места сантиментам и болезненному самоанализу.
Через некоторое время мы увидели широкую и неглубокую долину Куфры — разросшиеся поселения тянулись вдоль чудесной полосы голубой воды. Трепетали зеленые пальмы, блестели плитки на мечетях и домах, сиял сам оазис — все это в первые мгновения едва не ослепило нас. Я испугался, но Коля сказал, что оазис кажется ему вульгарным, хотя признал, что несколько месяцев назад мог лишь мечтать о подобном месте. Даже прекрасные здания в тени пальм и роскошные сады не производили на него впечатления. Коля усвоил аскетические законы пустыни, которые породили скромную красоту Альгамбры [555] ; теперь он предпочитал глубокие цвета, сочетания красного камня и желтовато-коричневого песка, бесконечно повторявшиеся, почти неизменные, как классическая египетская мелодия. Поселки Цуррук, Талалиб и Тойлет [556] раскинулись по всей долине, на их бессчетных прилавках лежали сокровища Африки и Средиземноморья, обломки Европы и Америки. Над всем этим нависали изъеденные эрозией ливийские столовые горы, а кое-где над оплотами западной цивилизации развевались оранжевые, белые и зеленые знамена Италии. Эти современные римляне, не дождавшиеся поддержки от прочих христианских государств, пытались совладать с возрастающей угрозой Карфагена, которую они чувствовали — и которой боялись. Мы с Колей старались укрыться от пыли, поднимаемой итальянскими грузовиками и полугусеничными машинами, военными автомобилями и мотоциклами. Коле их присутствие казалось преступлением — как будто в святом месте началась шумная вечеринка. Поняв, что меня немного удивил размер гарнизона, Коля позволил себе осторожно пошутить:
555
Альгамбра (также Аламбра) — архитектурно-парковый ансамбль мусульманских правителей в Испании.
556
В оригинале Zurruk, Talalib и Toilet — явно вымышленные названия.
— Они, видимо, собираются присоединить к своей империи всю Центральную Африку. Они создадут новую Византию в Конго, как ты думаешь, милый Димка?
Даже в тот момент, когда я еще не был так разборчив, замечания Коли показались мне сомнительными, но его уже занимали другие мысли. Друзья не смогли встретить его на дороге на Тум. Добравшись до центра Куфры и оказавшись напротив самой большой мечети и на удобном расстоянии от армейского поста, возбужденный Коля поручил мне смотреть за верблюдами и удалился по своим делам. Очевидно, он хорошо знал город и окрестности. Я сел в тени святыни и всякий раз, когда ко мне кто-то обращался, я просто усмехался и визжал, размахивая руками и повторяя: «Эль-Сахр! Эль-Сахр!» Верблюды, в основном по привычке, пытались укусить меня. Коля быстро вернулся; он был бодр и, очевидно, чему-то радовался.
— Люди Ставицкого ушли. Сейчас они уже пересекли Красное море и прибыли в Мекку. Они везли слишком много контрабанды, и они не могли дожидаться меня. Просто превосходные новости, милый Димка! — Он широко улыбнулся. — Они услышат о моей смерти. Никто не станет преследовать меня. Ставицкий спишет убытки и все позабудет. Даже если он потом узнает, что я жив, мы успеем избавиться от нежелательных доказательств.
Я вполголоса сказал Коле, что нас легко могут подслушать. Он пожал плечами и ответил по-английски: