Игнач Крест
Шрифт:
Бирюк на громоздкой, но ходкой мышастой кобыле не отставал от Александры, и они быстрой рысью поскакали вперед по льду непрерывно петляющей в этих местах реки. Потом они выбрались на утоптанную дорогу, которая стала медленно и неуклонно поднимать их все выше на валдайские холмы и горки, и поехали рядом. Вдруг Бирюк придержал кобылу, и по его знаку Александра Степановна осадила своего чалого. Бирюк знаками показал ей, что надо укрыться за деревьями. Оба спешились, и Бирюк уверенно и тихо по глубокому еще снегу пошел через лес вперед к обрыву. Александра Степановна ступала следом. У поваленной ракиты перед сплошными зарослями молодого ельника Бирюк остановился, присел и знаком подозвал к себе боярышню.
Сквозь покрытые снегом ветки увидели они внизу диковинных всадников — на низкорослых лошадях с густой шерстью,
54
Калпак — татаро-монгольский головной убор из войлока, с поднятыми вверх полями, белого цвета.
55
Малахай — меховая шапка с отворотами — двумя для щек, третьим для затылка и четвертым, узким, для лба.
56
Горит — чехол для лука и стрел.
— Ты хотел поразить воина в красном корзно впереди второй сотни? — спросила она. (Бирюк кивнул.) — Зря. Это же он должен привести отряд поганых к Ильиной горке. Надо торопиться! Таурмены выслали их дозором выведать, что ждет войско Батыя на пути к Новгороду, если они пойдут этой дорогой. Вот и покажем с божьей помощью, что их ожидает. Как деды и прадеды наши учили: «Держите очи долу, а души ввысь».
Глава V
ВЕЧЕ
Степан Твердиславич провел беспокойную ночь. Спал урывками, не спал — забывался короткими полуснами, полудремами.
Тяжело ворочался на широких полатях, так, что скрипели и прогибались толстенные тесаные дубовые доски. Неотвязная мысль о дочери саднила сердце, буравила мозг, не давала покоя. А куще сдавила голову дума о Торжке, обагренном кровью, о нашествии поганых, о судьбе своевольного Господина своего Новгорода и славных новгородцев…
Все время, будто бы и не к месту, всплывали давно знакомые слова: «Как дуб крепок корнями своими, так и Новгород крепок честью и доблестью сынов своих». Однако в глубине души Степан Твердиславич знал, что к месту слова сии; гоня эту мысль от себя, мучился еще больше.
За долгие годы бессменного посадничества Степан Твердиславич привык к тому, что Совет Господы, хоть и дотошно обсудив, соглашался с его предложениями, что вече, хоть и поартачившись да покричав, принимало такое решение, какое он хотел, пусть и с добавками. А тут заело…
Поначалу все шло гладко: не только вече быстро согласилось возводить тверди и засеки на пути орд иноверцев, срочно закупать хлеб и иные обилья по волостям и погостам, но и уже поскакали с вечевыми указами гонцы во все концы земли новгородской, поехали обозы. Когда же речь зашла о том, посылать или не посылать помощь Торжку, вече забурлило, ходуном заходило. Никто в стороне не остался. Первым выскочил желторотый Матвей Горшков — староста Гончарского конца. За что только его выбрали? Ни древнего рода, ни звания. Да, проглядели его бояре! Конечно, ратник он отменный, что говорить, во всех концах его уважают, вот сразу поддержку и получил. Он утверждал, что надо, мол, от иноплеменников этих откупиться, выплатить им дань — десятину во всем, как они всегда требуют: и в людях, и в конях, в белых, вороных, в бурых, рыжих и пегих, да и в князьях, — и божьему гневу не противиться. Мы ведаем, говорил, если не кончить добром с этим племенем, зла не миновать.
«Да, — тяжело вздохнул посадник, — так Господь силу и храбрость у людей отнимает, а недоумение и грозу, и страх, и трепет в души им вкладывает». Пришлось вече напомнить о страшной судьбе князя рязанского Юрия Игоревича и его сына Федора, которого отец послал к ворогам с миром и богатыми дарами, и что из этого вышло. Зверски убили поганые Федора, а тело его бросили на съедение диким зверям и птицам за то, что отказался выдать им на поругание свою красавицу жену Евпраксинью.
«Не надобно было распылять силы Юрию Игоревичу, — продолжал думать Степан Твердиславич, — не надобно было выходить навстречу ворогу к Воронежу, а срочно создавать укрепления на пути к Рязани, готовиться к длительной осаде, чтобы дать время другим русским князьям собрать войско и прийти на помощь. Хоть и храбро сражались рязанцы и их союзники, да разве могли они победить в открытом поле такую несметную силищу? Потому и продержалась Рязань всего пять дней. Юрий сам погиб и множество людей не уберег от смерти, а дома их от разграбления и огня. Говорят, никого не пощадил Батый: ни княгиню, ни мужчин, ни женщин, ни детей, ни чернецов, ни священников, а монашки и попадьи и добрые жены не избежали поругания перед очами матерей и сестер…
Хитрый Спиридон только скорбно молчал, чего-то выжидая, а я чуть посадничества не лишился!»
Эта мысль окончательно отняла у Степана Твердиславича сон и покой. Ведь уже слышались крики, призывавшие разграбить его двор, а его самого ввергнуть в темницу. Еле смог добиться, чтобы его выслушали. Снова и снова повторял он то, что говорил на Совете Господы да и здесь, на вече. Слушали его хотя и внимательно, но беспокойно. Вече — раскаленное железо на наковальне: как кузнец молотом ударит, то из него и получится. И тут выручил старый друг — тысяцкий Никита Петрилович. Одно только прогудел сквозь дремучую черную бороду: «Истинно так. Не могём посылать». Будто холодной воды брызнул — все зашипело, во всех концах вечевой площади заспорили, кто не услышал, тому передавали из уст в уста.
И вот чаша весов Степана Твердиславича, совсем было уже взлетевшая кверху, стала опускаться, словно на нее положили тяжелую гирю, и обе чаши заколебались опять на одном уровне, стрелка весов заходила то туда, то сюда, так что до позднего вечера не определили решения. Вчера противники Степана Твердиславича и сам кончанский староста Матвей дрогнули, заколебались, но не перешли еще на сторону, где стояли те, кто был согласен с посадником.
Расходились уже в темноте, с тем чтобы завтра собраться снова на вече, но еще долго слышались на площади взволнованные голоса, то там, то здесь загорались лучины или факелы.
В ожидании утра, когда все должно будет решиться, посадник без конца ворочался с боку на бок, и словно в лад ворочались тяжелые мысли у него в голове. «Как найти слова, чтобы убедить новгородцев в своей правоте?» — мучительно думал он.
И вот оно настало, это новое утро, настало в изрядном морозце, в ярких лучах восходящего солнца, в зыбком мареве от прорубей и проталин, в смертном беспокойстве о судьбе Великого города, в тяжком сознании, что придется держать ответ перед совестью и вече, в неотчетливом, но и не проходящем ощущении, что все это только две стороны одной и той же сути.
Степан Твердиславич, покряхтывая, встал с постели, умылся из медного водолея с длинным носиком, медленно облачился с помощью вихрастого отрока. Все движения его в то утро от самого пробуждения были нескорыми, словно все ему прискучило и стало безразличным, однако за этим стояла на самом деле выкованная за ночь твердая, как булат, решимость.
Посадник не торопясь вышел из дома, пешком отправился на Софийскую площадь, подставив седеющие кудри ветру, чтобы обдумать все еще раз на свежую голову, поднялся на вечевую степень и только тут надел меховую шапку, которую нес за ним все тот же вихрастый отрок.