Игнач Крест
Шрифт:
Родила ему за это время Авдотьюшка, в которой он души не чаял, троих детей: старшему, Иванке, шел восьмой годик, Порфирушке — седьмой, младшей, Федоре, Федорочке, — пятый. Да и сыновья от первой жены со своими семьями остались в Торжке — видно, крепко любили отца. Иван Дмитриевич был совершенно счастлив, и вот нежданная, негаданная пришла беда. Страшная, невиданная. Сколько людей уже погибло в боях с погаными! Завид и Роман ждут своего часа в рядах златотканых… а что будет с их детьми и женами, с Авдотьюшкой и тремя его младшенькими, Иван Дмитриевич и думать не смел, только по острой режущей боли в сердце понимал, какие сейчас нахлынут мысли о них, и гнал эти мысли прочь — о спасении града и всех его жителей помыслы его. И поднимался в нем неукротимый гнев, а в гневе Иван Дмитриевич был страшен.
Он подошел к оконцу и вспомнил,
110
Аксамит — материя, расшитая золотыми или серебряными нитями.
Только дети как ни в чем не бывало возились и гомонили, неутомимо катаясь на санках со всех городских холмов, с визгом вылетая на лед Тверцы. Многие из них были одеты в белые шапки и шубки из зимнего русачьего меха, которые сливались со снегом, от чего раскрасневшиеся, улыбающиеся детские лица становились особенно заметными. Неужели все это было?.. А сейчас?.. Сейчас черный саван сажи и пепла покрыл город, заполненный беженцами с посада — женщинами, стариками, детьми. Многие дома в верхнем и нижнем городе горели, подожженные погаными. Ветер раздувал пожар.
— И все же город держится и сможет продержаться еще! — неожиданно произнес вслух посадник и обернулся к Митрофану: — Как сказал еще князь Мстислав Удалой: «Да не будет Новый Торг Новгородом, ни Новгород Торжком, но где Святая София, там и Новгород, а и в большом и в малом городах Бог и правда». Мы все люди новгородской земли, и всем нам светятся купола Святой Софии. Мы еще покажем таурменам лихо! Так и передай боярышне.
В это время дверь отворилась и вошла Авдотья Саввишна, неся ларец. Большой кубок пришлось из ларца вынуть, чтобы Митрофан мог его незаметно пронести. Посадник сам достал его и протянул Митрофану. Комнату озарил свет от блистания камней и серебряной чеканки. Митрофан застыл пораженный. Он несколько раз перекрестился, прежде чем взять чашу в руки, потом обернул ее тряпицей и уложил в походную суму.
— Привяжи ее покрепче под рубаху, — начал Иван Дмитриевич, но не успел договорить — его как будто что-то ударило.
Иван Дмитриевич не сразу сообразил, что это прекратился грохот от ударов огромных камней, которые днем и ночью швырял порок поганых в городские ворота. Сообразив же, посадник застегнул корзно, надел шлем, пинком ноги растворил дверь, спустился с крыльца и в сопровождении трех ратников направился к площади. Митрофан вышел за ним и сразу исчез, словно растворился в дрожащем от жара воздухе.
Глава XII
ЗЛАТОТКАНЫЕ
Как свежевыпавший снег, покрыли всю площадь перед Преображенским собором ратники Михаила Моисеевича: в белых рубахах поверх кольчуг, в сияющих на солнце шлемах и златотканых поясах. У каждого с левого бока висел меч, одни держали в руках копья и сужающиеся книзу щиты, другие были с наборными луками и колчанами, полными стрел.
Уголком глаза Иван Дмитриевич заметил в рядах своих сыновей: худой и высокий Роман походил больше на покойную мать, а приземистый Завид пошел в отца — те же пухлые губы, короткий нос, только глаза не серые, а голубые, как у матери, — но закоченевшее сердце посадника уже не дрогнуло. Перед рядами горячил бешеного, как и он сам, гнедого жеребца Михаил Моисеевич, носясь взад и вперед без шлема, с рассыпавшейся на ветру рыжей копной волос. Казалось, что воевода все время улыбается, но тут Иван Дмитриевич дрогнул, увидев вблизи не улыбку, а хищный оскал, страшнее самой смерти. Повинуясь знаку посадника, Михаил Моисеевич не без труда остановил давшего высокую свечку скакуна. Иван Дмитриевич прокричал охрипшим и усталым от недосыпа голосом, но его услышали все златотканые:
— Сыны мои! Вы идете на последний, смертный, неравный бой! Может статься, что никто из вас не вернется, да и некуда вам будет возвращаться, поелику верю, что каждый из нас, новоторжцев, свой долг перед Святой Софией, перед Новгородом, перед Русью исполнит. Враг не сможет захватить окольный город и детинец, пока не будут они полностью порушены и все их защитники не погибнут. Это вам говорю я, ваш посадник! Теперь вся надежда на вас, братья и сыны мои! Пробейтесь к шатру самого Субэдэя и подрубите его! Только это может спасти город!..
— И подрублю, — тонко и с присвистом крикнул Михаил Моисеевич. — Видит святой Михаил, подрублю, а заодно и голову этой собаке!
— Слышите? Перестал бить окаянный порок — это отряд отчаянных смельчаков-новгородцев прорвался к нему. Для вас сей знак — пора выступать! С Богом!
Ряды златотканых заколыхались. По сигналу воеводы загудели варганы, ударили бубны, пронзительно засвистели сопели. Ратники направились к обшитому деревом проходу сквозь земляной вал, снаружи прикрытому тонкой стенкой и замаскированному. Туда метнулся с поднятым мечом Михаил Моисеевич, за ним двинулась его рать, подняв над головой щиты, чтобы укрыться от стрел, образуя единый и неотвратимый поток, который обрушился, извиваясь, на не ожидавшего нападения с этой стороны ворога, стек на окруженный тыном посад и стал пробивать себе дорогу к Тверце, где на крутом берегу возвышался шатер Субэдэя. Златотканые шли теперь правильным треугольником, острием вперед, с копейщиками по краям и лучниками посредине. Чэриги, не готовые к вылазке, заметались, гонцы поскакали к Субэдэю, но стрелы урусов вовремя настигали их. Вдруг вновь послышались глухие удары — это возобновил свою работу главный порок, но рушили падающие камни не ворота окольного города, а возведенный таурменами тын, освобождая путь златотканым.
Нелегко далось это трем отчаянным новгородцам: они пробрались незамеченными в своих белых балахонах сначала по реке, а потом за телегой, груженной новыми камнями для метания, прячась среди развалин и остовов сгоревших домов, почти до самого главного порока, пока их не заметили чэриги из его охраны. Пришлось пустить в дело оружие. Подняв двумя руками меч над головой, крестьянский сын Миша опускал его на низкорослых нукеров и чэригов, как заправский воин, разрубая одним ударом чуть не пополам, вместе с их круглыми щитами, которыми они пытались обороняться; шедший за ним следом Силантий успевал выпускать одну стрелу за другой, не давая врагу изготовиться к бою. Под их прикрытием Бирюк первый пробился к тому месту, где стоял китаец. Князь Андрей хорошо описал его, ошибки быть не могло: синяя шапочка, синий халат до пят — это Ван Ючен!
Тут опомнились русские пленные. Спустив на землю огромный камень, приготовленный для порока, они бросились на стоящих поблизости чэригов, стараясь ухватить их сзади за шею и задушить. Все бились молча, со страшным ожесточением, и вскоре охрана Вана была мертва. Последним вонзил свою рогатину в грудь нукера, пытавшегося заслонить собой китайца, Бирюк.
— Убей и меня, — обратился к нему на ломаном русском языке Ван Ючен. — Я заслужил смерть.
— Мне нужна твоя жизнь, Жоан Цзы, — глухо проговорил староста. — Мне нужно, чтобы пороки не били в ворота.