Игнач Крест
Шрифт:
Князь взял за недоуздок рыжего коня и отвязал притороченную к его седлу калиту, раскрыл ее, осторожно, медленно вытащил оттуда голову великого князя Юрия Всеволодовича. Седеющие волосы и совсем седая борода были покрыты черной запекшейся кровью, которая на срубленной шее образовала неровные комки. Твердо сжатые губы посинели, синевой своей поражали и широко раскрытые остекленевшие глаза. Немолодое, но все еще красивое лицо залито кровью. Андрей попытался опустить веки Юрия Всеволодовича, но они, заиндевевшие, не поддались, глаза настойчиво и требовательно продолжали смотреть прямо на Андрея, которого охватила дрожь: ведь даже в одной голове старшего из русских князей он почувствовал величие, строгость, достоинство.
Собаки, ожидая приказа, уселись возле хозяина на снег. Только раненый пес не мог двигаться; истекая кровью, он обреченно, с человеческой тоской смотрел на хозяина. Петр пустил в него стрелу, чтобы избавить от мучений.
Первый нукер, снова пришедший в себя, со стоном поднялся и спросил глухо:
— Где Чинкой?
— Твой Чинкой трус, — презрительно ответил князь Андрей по-монгольски. — Он бросил тебя и бежал, как сайгак от беркута. Куда ты едешь?
— Везу от моего господина Бурундая бесценный дар великому Саин хану, — ответил все еще не пришедший в себя окончательно нукер.
— Тогда поспеши, — сказал князь и помог нукеру взобраться в седло, а затем хлестнул его рыжего коня.
Князь Андрей подозвал Петра:
— Немедля скачи к Сити, где была битва. Возгласи людям ростовской земли, чтобы обрели тело великого князя на поле сражения, голову с ним соедините и предайте погребению.
— А куда ты теперь, князь? — спросил охотник.
— Раз Торжок пал, у меня один путь — в ставку Батыя. — И он невольно прижал руку к поясу, проверяя, цела ли пайдза.
— Как же ты один?
— Что же, одинокий волк все равно волк, — недобро ответил князь.
Петр невольно поежился и сказал осторожно:
— Не хотел бы я стать твоим ворогом, князь.
— И я бы этого не хотел, — смягчившись, похлопал его по плечу Андрей, — да и не быть сему.
Они обнялись и поскакали в разные стороны — Петр к Ростову, а князь Андрей догонять недавно прошедшее здесь войско Батыя.
Глава XV
ПЛЕН
Александра очнулась от сильной тряски. Грудь нестерпимо болела. Рядом слышались приглушенные женские голоса, гортанные звуки незнакомой речи. Когда полог кибитки открывался от ветра, боярышня видела звездное небо и темные вершины елей и сосен, слышала удары копыт множества лошадей, скрип бесчисленных повозок. Чьи-то руки иногда приподнимали ее голову и вкладывали в рот несколько крошечных сладких шариков, которые она невольно глотала. Ей не давали ни есть, ни пить.
«Как же случилось, что я осталась жива? — подумала — в который раз! — Александра. — А может, все это происходит уже на том свете? Ведь я хорошо помню, как сабля вонзилась мне прямо в сердце. Может быть, спасла кольчужка, выкованная специально для меня Николкой Жабиным?..»
Их было шестеро на одного…
Боярышня лежала с открытыми глазами, но события недавнего боя отчетливо вставали перед нею. Она вновь видела Митрофана с поднятым мечом, сверкающее лезвие которого легко, как птица, взлетало над его головой, то и дело опускаясь на врагов. Видела всегда веселого и беззаботного сестрича Трефилыча Кузьму, который неумело тыкал мечом в наступающих на него таурмен в синих чапанах, пронзительно выкрикивая какие-то свои нехитрые ругательства и прибаутки. Они все трое старались спасти ей жизнь, принять удары поганых на свою грудь.
Молодой охотник, Лисий Нос, не зря его так прозвали, прикрывая ее с тыла, придумал такую хитрость: он заранее наломал и привязал на деревьях вокруг поляны короткие толстые бревна. Во время боя он успевал обрубить нижнюю веревку, бревна с разлета ударяли в спины таурмен, сшибая их с ног. Но тут налетело с победным гиканьем несколько всадников в коричневых чапанах, хлеща камчами своих коней.
В ушах Александры опять раздался крик Митрофана: «Беги, беги, боярышня! Свет мой!» — и она увидела, как трое всадников одновременно вонзили ему в грудь свои пики. «Святая Троица, — прохрипел, падая, Митрофан. — А я не верил…»
Как погибли два других ее защитника, Александра так и не узнала — сабля четвертого всадника вошла ей в грудь.
«Так и будут они валяться на снегу, пока не станут добычей волков», — с тоской подумала боярышня.
Но судьба решила иначе: когда орда покидала Торжок, грабя и увозя с собой все ценное, что им удавалось найти в развалинах домов, приканчивая своих и вражеских раненых, они не заметили рыбака Мишу, который лежал, прижавшись к тыну и сливаясь со снегом в своем белом балахоне.
Миша с трудом встал и побрел, покачиваясь, к поляне, где их должны были ждать боярышня и другие новгородцы. Когда он уже прошел мимо Тайнинской башни, ему послышались стоны и детский плач. Отвалив камень, прикрывавший отверстие, он помог выбраться из потайного хода и увел в лес десятки женщин и детей. Среди них с трудом тащилась и посадничья жена Авдотья Саввишна, неся плачущую Федору на руках, оба мальчика молча шли следом.
Среди трупов на поляне Миша нашел тела Митрофана, Кузьмы и охотника, прозванного Лисий Нос. Он с трудом закопал их, а женщины помолились над братской могилой за упокой их убиенных душ.
Миша велел женщинам не трогаться с места, пока таурмены не отойдут достаточно далеко, а потом вернуться в город и под спаленными домами, где земля оттаяла от жара, начать рыть землянки.
— Крыши будем делать из веток и присыпать землей, чтобы издаля и видно не было, — поддержала его Авдотья Саввишна.
— Верно. Видать, не мне вас учить, — согласился Миша. — А я пойду дальше в лес искать, может, кто еще жив из наших или ранен.
— Иди, милок, иди, — поддержали его женщины. — У нас теперь за воеводу да за посадника Авдотья будет. Бог даст, не пропадем…
— Я знаю, где тайные припасы зерна на детинце спрятаны, — кивнула головой Авдотья, — муж мой, незабвенный Иван Дмитриевич, показал. — И слезы полились из ее глаз.
Целую неделю шло мимо Торжка войско Батыя. Сгоревший город казался вымершим и пустынным. Всюду валялись закоченевшие трупы. И никто из ворогов не догадывался, что под пеплом пожарищ теплится жизнь.
Саин хан Бату спешил в Новгород. Его гнали вперед честолюбивые мечты и алчность, подогреваемая родными и двоюродными братьями, с горящими глазами живописавшими ломящиеся от дорогих тканей, пушного товара, серебряной и золотой утвари дома богатых новгородских бояр и купцов, красоту северных дев, белизну и шелковистость их нежной кожи, стройность стана. Трудно было остаться равнодушным, слушая рассказы об этом волшебном граде немногих урусских перебежчиков. Досаждало только, что среди них не встретилось ни одного новгородца, а все люди низовские, из уже покоренных и разоренных княжеств, хотя и наведывались они в Новгород, по их словам, частенько и знали его хорошо. Но больше всего досаждал ему Субэдэй, который не только не разделял общего радостного возбуждения, но с каждым днем становился все мрачнее. По его словам выходило, что новгородцы нарочно направили орду по Серегерскому пути, где нет городов и деревень, чтобы пополнить запасы еды, где они то увязают в снегу озер и болот, то должны карабкаться на высокие холмы. А чем кормить все это огромное войско? Многие тысячи людей и коней?