Иго любви
Шрифт:
Один раз она слышит стук колес. Приехал Спримон. Но ее не зовут. Он что-то говорит в гостиной.
Вдруг раздается истерический крик. Верочка кидается в гостиную. Надежда Васильевна лежит на диване в обмороке, а в кресле, весь опустившись, рыдает Спримон.
— Федя? — срывается у Верочки.
Старик хватает ее руки и прижимается к ним красным, мокрым лицом.
— Убит… убит… Нет нашего Феди…
Потом уже, много спустя, Вере сказали, что Федя был убит под Севастополем, в сражении при Альме, одним из первых, когда скакал ординарцем
А потом?
Настали сумерки… Слезы, воспоминания, молитва, стремление уйти в монастырь.
Счастливая натура артистки скоро торжествует над печалью.
— Все от Бога! — говорит она дочери. — А в монастырь я тебя не пущу! Жизнь перед тобой. Еще не раз полюбишь и найдешь свое счастье.
Эти слова и мысли кажутся Вере кощунством. И в первый раз она чувствует, что они с матерью никогда не поймут друг друга.
Да и многого в ней теперь она не понимает.
Куда делись выдержка и сила воли, такт и самообладание, всегда выделявшие эту женщину из толпы, внушавшие всем невольное уважение?.. Какая смена настроений, капризы, раздражительность, беспричинные слезы, гадание на картах по целым часам…
Поля ворчит и злится с утра до вечера. Аннушка ничем не угодит, бродит растерянная, с заплаканными глазами. Все ходят на цыпочках, говорят шепотом, не смеют хлопнуть дверью, двинуть стулом.
И вдруг, неизвестно почему, Надежда Васильевна просыпается жизнерадостная, как раньше, энергичная, деятельная, улыбающаяся… И в доме точно солнце взошло. Даже канарейки как будто громче заливаются.
Они раздражают Веру. С первого дня благодаря своему музыкальному слуху она изучила все их коленца и покрывает клетку платком, чтобы птички молчали.
Губернатор к Рождеству привез чудесного какаду с белым хохлом. Прежнего напугала до смерти чужая кошка, осенью прыгнувшая в окно. Надежда Васильевна горько оплакивала своего любимца. Он был скромным свидетелем ее счастья и горя за эти десять лет. Как часто, бродя с ролью по комнате и твердя свои монологи, она слышала его странный, мистически жуткий голос: «Какадуха тута…»
Значит, он соскучился. Надо было подойти и погладить его по хохлатой головке.
Как часто, перебирая лапками по бронзовому кольцу и склонив головку набок, он глядел на нее круглым глазом, пока она целовалась с Опочининым.
Губернатор пугливо озирался, а она шептала, лукаво смеясь: «Какаду ревнует»…
Новый был точь-в-точь такой же, даже красивее, но только с неразгаданной еще душой. Надежда Васильевна обрадовалась ему, как дитя. Каждый день, стоя у клетки, она ждала, какие новые слова, понятные человеку, произнесет это таинственное существо, переживающее людей, живущее столетие и больше. Что-то вещее было во взгляде его круглых глаз. Его происхождение терялось в глуби времен. Его предки порхали в лесах, когда еще не было человека… От этой коварной, капризной птицы веяло на артистку очарованием легенды.
— Ты слышишь, Вера, как он говорит?.. Ну разве это не чудо?
Нет. Веру раздражал его яростный крик, его бессмысленные фразы. Она его боялась.
Но когда Надежда Васильевна хандрила, ее не радовали ни птицы, ни животные. Только новая роль способна была ее встряхнуть и занять на время. Она запиралась у себя, и все в доме говорили: «Слава Богу!..» Переставали шептаться, ходить на цыпочках, всего опасаться.
Лучинин в доме теперь — свой человек. Он прямо стал необходим артистке. Всегда принесет с собой свежую сплетню, позлословит, посмешит, развлечет…
Враждебность Опочинина к нему притупилась. Губернатор заметно опустился, шел на все уступки. «Тише воды стал, ниже травы, — ядовито говорила о нем Поля в девичьей. — Где уж там фордыбачить, когда не нынче-завтра карету тебе подадут?»
— Не бойся, Павлуша… Верь мне, — сказала еще недавно Надежда Васильевна Опочинину. — Обманывать тебя не стану. Увлекусь, скажу… Зачем тревожиться напрасно?
— Ты с ним кокетничаешь.
Она помолчала, подняв одну бровь, раздумывая, припоминая.
— Возможно… Не спорю… Но это невинно… В него-то я никогда не влюблюсь.
Он так и дрогнул. Но она не заметила его волнения. Она глядела в глубь своей души, где вставал безликий образ юноши с поэтической и пламенной душой. Юноши верного, покорного… словом, такого, каких нет. А ведь только такого могла она полюбить теперь.
Неужели полюбит… Опять?.. Опять ринуться, закрыв глаза, в этот омут? Снова тянуться к отравленной чаше пересохшими устами?.. Нет!.. Это безумие. Надо бороться с этими мечтами. Ей уже под сорок… Не быть смешной, прежде всего.
И все-таки она это сказала. Она вымолвила эти роковые слова. Она нечаянно вскрыла перед Опочининым тайну своих слез и капризов.
С этого дня он потерял покой. Тень, которую он заметил далеко вдали, уже надвигалась, росла. И было холодно. Так было холодно от нее…
Случалось иногда и так, что, выпив чашку чая у своей подруги, Опочинин спешил на заседание. Он одевался в передней, а Лучинин звонил у подъезда.
— Счастливец! — не удержался один раз Опочинин, нервный, утомленный, постаревший за один год, оглянув плечистого, румяного, рыжего Лучинина. — Счастливец! Ни дел у вас, ни обязанностей…
— Ни почета, ни власти, — подхватил Лучинин, фамильярно целуя ручки хозяйки, всегда провожавшей губернатора до передней. — Кто бы говорил-то! Вам ли завидовать?
— Свобода, Антон Михайлович! Вот ваше благо…
«И сдался же ты, брат, за один год, — невольно подумал Лучинин. — Д-да… Нелегко быть влюбленным в такие годы, да еще в такую женщину!»
— Он ездит для Веры, — как-то раз таинственно сказала Надежда Васильевна губернатору. — И я очень этому рада… В конце концов, из него может выйти хороший семьянин.