Иго любви
Шрифт:
Она ответила ему широким, удивленным взглядом.
— Я его любила всю жизнь.
Это сорвалось у нее так непосредственно, с такой потрясающей искренностью, что Бутурлин почувствовал себя выбитым из колеи.
«А меня?..» — чуть не крикнул он. Но не хватило духа. Расстаться с последней иллюзией теперь, когда он потерял все? И ему вдруг до слез захотелось обнять эту женщину, вернувшую ему юность, дарившую ему радость, осуществившую его прекрасные, несбыточные мечты.
Но она вся была полна другим. Она уже не принадлежала себе. Вся она была чужой собственностью, более
— Уже поздно. Пора! — расслышал он ее тревожный голос.
Да. Пора…
Когда они шли обратно, не оглядываясь на эту скамью, на этот обрыв, на эту манящую даль, он чувствовал себя старым, лысым, смешным, ненужным.
О, молодость!
В гостинице было еще шумно, когда они вернулись.
Актеры и обыватели ужинали. Из раскрытых окон звучал смех.
Надежда Васильевна искала Хлудова в палисаднике. Его там не было.
Она прошла к его номеру и долго стояла с бившимся сердцем у двери, не смея постучать.
— Нет!.. Не могу больше…
Она стукнула. Ждала. Постучала опять. Отворила дверь. Комната была пуста.
«Может быть, он ждет меня в моем номере?»
Она кинулась туда.
Аннушка оправляла постель. На столе кипел самовар. Горели свечи.
— Владимир Петрович не заходил?
— Никак нет… Кушать будете?
Она упала на диван в изнеможении.
Он ушел. Куда? Он сердится. Он ревнует. С тех пор, как они сошлись, они не расставались ни на один час. Первый вечер врозь… Что он думает? Что он чувствует?
Когда Аннушка вышла, она не могла удержать слез.
До света не спала она, все прислушивалась. Дверь оставалась незапертой. Когда в гостинице все погружалось в сон, он всегда крался к ней, бесшумный, беззвучный, и они не расставались до утра.
Первую ночь она провела в одиночестве. И рассвет застал ее в слезах, осунувшуюся, желтую, постаревшую за несколько часов.
Разочаровался? Разлюбил? Поверил сплетне? Ах, да разве это сплетни все, что было между нею и Бутурлиным? И она рыдала. Она проклинала свое прошлое. Она кляла Бутурлина, отнявшего у нее ласки Хлудова в эту ночь. Кто вернет ей счастье этой ночи?
«Я любила его всю жизнь», — сказала она вчера. И разве это неправда? В Хованском она любила свою мечту. В Садовникове — талант. Благодарностью было ее чувство к Муратову. Жажда привязанности и семьи толкнула ее в объятия Мосолова, и ужас одиночества отдал ее Опочинину. А что искала она в Бутурлине, кроме радости жизни? Что влекло ее к нему, кроме жажды наслаждения?
Только в Мочалове она любила свою любовь — безгрешную и бесплотную, которой нет места здесь, на земле, где мы обречены идти и падать, стремиться и страдать.
Хлудов — ее первая, ее единственная любовь. Счастье с другими было только миражем. Она была сильна со всеми. Теперь у нее нет своей воли. Она никому не позволяла оскорблять себя. Теперь у нее нет самолюбия. Во всех изменах, во всех утратах она имела убежище, куда могла уйти со своим горем, отдохнуть и забыться даже. Теперь ни сцена, ни творчество не спасут ее от отчаяния. Все отодвинулось. Все померкло.
Дочь?
Нет. Она не знает и тут, кто дороже ей? Кого ей более жаль? Впервые чувство глубокой материнской нежности, любовь сильного к слабому, потребность самозабвения загорелись в ее душе, привыкшей властвовать в любви.
Проблески этой нежности были у нее еще в далекой юности, в ее чувстве к больному Хованскому. Но она тонула в более ярком чувстве преклонения перед его красотой, изяществом, его породистостью, его отчужденностью. И мужа своего, этого несчастного, безвольного Сашу, она любила с материнской нежностью. Но как скоро, с какой безумной беспечностью он растоптал эти бледные цветы, не дав им распуститься!
Они раскрылись только сейчас. Как свою Верочку, как что-то свое выношенное, выстраданное, оплаканное и отвоеванное у судьбы, любила она бледное лицо Хлудова, его загадочные глаза, его медленную речь, его кроткую, но темную душу.
Стук в дверь? Неужели он?
Она быстро спустила занавес, чтобы в полумраке он не мог разглядеть ее увядшего лица.
Вошла Аннушка. Внесла кофе. Надежда Васильевна упала на подушки.
Жестокая мигрень, как всегда, явилась расплатой за яркие чувства, за жгучие горести.
Хлудов пришел только в два, после репетиции. В театре он узнал, что Надежда Васильевна больна и что программа меняется.
Он подошел к постели и безмолвно опустился на колени.
— Ты?.. Ты?.. — крикнула она, протягивая руки.
Но жестокая боль раскаленным обручем сжала ее голову. И задыхаясь, она упала навзничь.
Тогда он обнял ее и прислонился виском к ее виску.
Блаженная улыбка раскрыла ее губы. О, как тепло, как отрадно! Как смиряется боль под его горячим и нежным прикосновением. О, милый, милый… Чей это пульс бьется в виске? Ее или его?.. О, счастье! Если б не двигаться, лежать так часами… так забыться… перейти в Вечность…
Он сидел у ее постели весь день в полумраке, не выпуская ее руки. Он менял компрессы, подавал ей лекарство, поил ее с ложки лимонным соком и черным кофе. Он был нежен, как девушка, и мягки были его прикосновения. Но не было у него лишних вопросов, ненужных движений, женственной суетливости и растерянности. Когда боль возобновлялась, и Надежда Васильевна начинала стонать и метаться, он опять обнимал ее, ложился головой на подушку, согревал ее висок жаром своего прикосновения, своего дыхания. Он без числа осторожно и мягко целовал пульсировавшие виски, дергавшиеся веки. И опять затихала боль. И наступало сладкое забвение.
Ни одного вопроса. Ни одного намека на происшедшее. И это глубокое молчание, и эта задумчивость…
Что он думал? Что он чувствовал?
Весь он был тайной для нее.
Только когда наступила ночь, Надежда Васильевна заснула крепким сном. Боль прошла.
Хлудов тихонько освободил свою отекшую руку и встал. Все члены его онемели. Он только сейчас почувствовал, что ослаб, что голоден. Он не ел с утра.
В городском саду он сел за столик и поужинал в одиночестве.