Игорь Всеславьевич и Злокачественная опухоль, Назаров Роман Анатольевич

Игорь Всеславьевич и Злокачественная опухоль

Назаров Роман Анатольевич

эпическая поэзия

Игорь Всеславьевич и Злокачественная опухоль

5.00 + -

рейтинг книги

Шрифт:

Роман Назаров

Игорь Всеславьевич и Злокачественная опухоль

(былина)

А из тых лужаечков московскиих, А из той столицы хлебосольной, Золотой, богатой да деньжищной То не вьюги-ураганы вырывалися, То не звери-твари, птицы-птахи показалися, Из тюрьмы-централочки, из 'oной Бутырочки Выходил на свет божий Удалой добрый молодец Игорь сын Всеславьевич. Возвращался он домой Ярославскою дорогою Да на тую дивную прописн'y сторонушку В Аляксандровску топерче во слободушку. А он шел по улочке Стрелецкой Мимо переулочков уз'eньких, Подходил ко дворику знакомому. Во том во дворике стоит домишко плохонький, Да покореженный, да перекошенный, А вкруг домишко там заборчик неухоженный, Да и подгнивший, да и поваленный. А уж на том крылечушке через-ступенчатом Встречает его матушка родная, Стар'a д'oбра матушка встречает, Слезинку утирает, слово молвит: — А й здравствуй, чадо же моё ты ненаглядное, Любимый мой сыночек Игорь свет Всеславьевич! Спроговорит он Игорь свет Всеславьевич: — А й здравствуй-тко, родная моя матушка, Да разлюбезна стара добра матушка! Как тут они целуются да обнимаются, Как тут идут они с крыльца через-ступенчата Во ту во горенку за столик-то кленовыий. И воспрошает Игорь сын Всеславьевич: — А и как вы без меня живали-поживали? А и как вы здесь ненастье коротали? Отвечает тогда стара добра матушка: — Вот три годочка да ишшо два годика Как н'e быть от тебя да малой весточки. Уж как я плакала, рыдала безутешная, А с той ли красной утренней зори Во чисто поле глядючи. Да и пошла во чисто поле по сырой росе Ко лесу ко тому дремучему, А ставши средь колп'oвистых дубрав, Тут очертилася чертою призрачной Да заговаривала лютую тоску-кручинушку, А й гробовую же тоску я зычным голосом: «Будь ты, моё дитятко, Игорь сын Всеславьевич, Светлее солнца ясного, милее вешне дня, Светлее ключевой воды, белее воска ярого, А й да покрепче камушка горючего Алатыря. Будь ты, моё дитятко, Игорь сын Всеславьевич, Топерче етим словом нунь волшебныим — Во нощи и пол'yнощи, во часу — получасьи, А й по пути в дороженьке, во сне и на яву — Укрыт от силы вражия, от горя, от беды, От смерти да напрасныя собережен — то был, От потопленья на воде да сохранен-то был, И от сгорания в огне еще спасен-то был. А будь моё словечко покрепчее стали, Могучее богатыря и тяжелее золота. А вздумает кто обморочить моего дитятку, А возжелат кто узор'oчить моего дитятку — Тут скрыться же тому за горы Араратские, Во бездны преисподние сгинуть и пропасть!» А с тем-то тайным волхвованьем сердце успокоилось. Живу как боженька велит — хожу в церковенку, Еще с соседушками я веду беседушки Да получаю от властей н'uщенску пенсию. Еще-ка соберу грибы-стекляшечки, А сдамши бутыльки — куплю я хлебушек, Поемши хлебушка — сыночка вспоминаю, Да к батюшке твому схожу на кладбище А и поправлю холмик на могилке-то … Так причитала стара добра матушка и без дела не сидела, собрала на стол. Ложила н'a стол сахарны всё яствушки Дюже великие всё угощенья-кушанья: Головочку лука репч'aтого, Корочку хлебца черного, Белой соли щепоточку Да кружку водицы колодезной. То-то славное пированьице! Стало удалому молодцу то за обиду, Стало Игорю Всеславьев-сыну за досаду. Пословечно он да выговариват: — А й же ты, стара добра матушка! Прими сына твоего прощенье-разуменье, Прощеньице дитятки н'oне глупого. Уж я гулял по стольне-граду, гулял вольныим, Ведь и просил я милостыню с ножичком, И брал ведь я воз'aймы с пистолетиком. Ох, те ли займы возвернулись бы когда ещё, А после дождичка в неведомый четверг. Я ж охаживал любовно кассы-баночки, Добывал оттуль немало золотца. Для того ли о семье-то ведь заботиться? Посылать-ка, вспомогать-ка р'oдной матушке? Заплуталися, запутались пути-дороженьки, Имел де средства — ослепились глазоньки, Были мощи — помутился разумом. Такы денежки пускал во барах-ресторанчиках, Все прогуливал я, пропивал, прокушивал, Промотал, лантрыга, в удовольствиё. Глядь, таки попался под статью грабительску, А как сел за ту решёточку Бутырскую Да на тых железных нарах д'yмучись-ка думал: Вольн'o-сладко грабить-воровать разбойничку, Тошно-горько во темнице арестанту сиживать. Порешил вязать я со былой отвагою, А й судим-то был впервой, но и в остатный раз. Он поел-ка угощеньица великаго, Благодарствовал за то родную матушку. Разложила ему матушка постель-кроваточку, Да ложился он-то Игорь сын Всеславьевич Скоренько почин держать, ай крепко спать. Да во том ли крепком сне ему увиделось:

Во ту разгульную погоду непогожею С под тяжелой грозной тученки Вылетал млад Финист Ясный Сокол. Он летел будто ярк'a светл'a молния Чрез-над синим морем-Окияном Ко тым высокиим горам Рипейскиим За ту небесну огненную Ра-реку. Он

подлетал, Финист, буйным ветерком К тому ли черн-хлад камушку Алатырю. Он садился, Финист, на сырую землю, А земля та нынче сплошь зола да уголья. Он глядел вокруг себя на таково-то зрелище: Во былом саду несчастье родилосе. Ни цветочков нет лаз'oревых, ни сладких ягодок, А черным-черна вся травушка-муравушка, А повыжжено-ка зде, поистреблено. Покалечены, порублены деревья-веточки Уж как мудрых яблонек да солнечных дубов. Не журчат, не серебрят хрустальны ручейки, Кабы нет и тых каменьев драгоценныих, А стоят тута вонючи грязны прудики, К ним сползаются все капельки кровавые, Капельки кровавые да гнойные. Как на ту пор'y, на это времечко Из-под хмурых туч в несчастен сад Не спускалась птица вещая, чудесная — Она камнем падала у черн-хлад'eн Алатыря Перед очи Финист Ясна Сокола. Она била ведь крылами по бокам своим, Да не сияли её пёрышки цветами разными. И говорит она-от человечьим голосом: — Уж ты ой еси, млад Финист Ясный Сокол! Я поведаю тебе слова ненастные. Как повадилось к нам в сад погано Чудище, Чудище Звериное-Змеиное. Как оно имеет силу-то могучую, Русских-то богов сном мертвым усыпило, Заколодов'aло василисков, гр'uфонов. Хочет полонить царей, князей, мудрых волхвов, Оно хочет разорити сад-то райский, Оно метит погубити святорусский мир. Уж ты ой еси да Финист Ясный Сокол! Ты лети скорым-скор'o да обвернися, Обернися русским нунь богатырем. Ты сразись-ка с ненасытною Змеёю, Ты убей её, поганую, да уничтожь! Как ведь после этих слов ветрище завывало, К горизонту скопошились стаи темных туч, Сколыбалася сыра-земля да не на шуточку. А й откуда ни возьмись оно приехало — Чудище Звериное-Змеиное…

Удалой он молодец Игорь сын Всеславьевич Скоро пробуждался ото сна ужасного, Выходил-то в горенку ко своей он матушке, А й поведал страшный, непонятный сон. В'oспроговор'uт родная матушка: — Да ай же ты, дитятко ненаглядное! То не пустое приключение увиделось, То не простое-то вид'eние случилося. Финист Ясен Сокол — то твоя душа, А она летала во священный сад, В заповедный Ирий, святорусский рай. А она видалась с вещей птицей — Русью, Нашей Матерью священной птицей Сва. Да просила Матерь Сва тебя о помощи, Защитить духовный край от поругания… Втапоры он Игорь сын Всеславьевич ослушался, Пропускал ты'u разгадки да промеж ушей, А и вздумалось ему да погуляти-подышати, Погуляти-подышати р'oдным в'oздушком. Выходил-то он на улочку Стрелецкую, Со Стрелецкой он идет да по мосточку, По мосточку да над речкой Серою, Со мосточка на Военну улицу, Со Военной улицы на рыночек. Как на том на рынке на базарчике Катит там тележки друг Иванище, Во тележках катит груши-апельсины же, И бананы-фрукты, мандарины, яблоки. Повстречает Игорь он Всеславьев-сын А ещё того ли друга закадычного Молодца Иванище Путеева, Давне закадычного брат'eлку-то. А и здоровкают они да обнимаются, А й не видались братики ишшо годочка три, Три годочка да ишшо два годика. Спроговорит Иванище Путеевич: — А й не буду тоби я выспрашивать! А й не буду тоби я допросы чинить! А и зде мы живём, в ето времецко, Что озлобится всяко сердечушко. Потому-ка губят-душат нашу Р'oсею, Портят кровушку страдальну много русьскую. Ка была красна могуча родина, Нунче вот бледна, хвора, немощна. Так пойдем же мы с тобою, выпьем водочки, Выпьем водки «Аляксандровской слободушки». И бросает он Иванище Путеевич тележечку, Ту тележку со бананами со фруктами. А возьмут они любимой спирту-водочки Да сюды-ка-ва нехитрой-то закусочки: Пару яблок, пол-буханки да консерву килечек. И пошли они ко дому на квартирочку, Ко Иванище Путееву на хатаньку Со базарчика на Красный переулочек, С переулочка через прошпекту Ленина, Дальше на Революционну улочку. И заходят-то они да во квартирочку, Однокомнатну, неубрану, нечистую. Там валяются пустые-то бутылочки С-под пивка, с-под водки, самогону же. Да на кухоньке посуда непомытая, По углам свисат уз'oрча паутиночка. Вот они закусочкой чинно накрывают стол, Наливают бережно в стаканчики граненые, Выпивают первую единым духом, кушают Да закуриват пыр'oсочку языческу, Папыросочку язычну «Белую Маренушку». А и продолжит разговор Иванище Путеевич: — Ах и была-то у мени жона да раскрасавица Ё расчудесная Наталия нунь Виевна. Дык проезживал нашей сторонкой иносранчик-то, Швед заморской, бизнесмэн, тудыть ёго! Ск'oчила ма жонка ёму на хер Да уёхала со етим за границу-то. Вот така была жона, лебедь милая, Слыла лебедью прелестной — стала леблядью… А ишшо живу-ка я как случай-то позволит, Вот нашел на рыночке работу, И у тех ли черныих узбеков-н'aцмэнов, Ереванцев тех ишшо бакинистых, Зербайджанцев тех ведь дагестанистых А й катаю дык тележки со бананами. Да уж и работаю, гну спинушку, Но очюнь жалко их, етих безродныих. Потому — не на своей оны земле живут И получается, не свой едят-то хлебушек. Снег-то ым, мороз за оскорбление А и чужой язык за унижение. Ну-кось, выпьем-ка давай за нашиих божков! Прославим мы ай тых же истинных богов, Кои пришлы к нам изо сказачных миров! Во второй заход они-то выпивали, Наливным закушивали яблочком, Черным хлебушком да килькой заедали. Продолжат свою-ка речь Иванище Путеевич: — Окромя других да безделушечек Дык ишшо продал я телевизор-то, Чтобы не смотреть на ети рожи хамские. Ёны хуже воров-татей, хужей мошенников, Ёны сами живут во мёду сладкоем, А нас де вспомнят когды грянут выборы. А их смотреть-слуш'aть да и не радоватися, Да на кого ли там смотреть, кому-то лыбиться? А — ль на Бориску?… На Максимыча?… Степаныча?… На министров краснощёких, толстопузых? На те ли к'oмпасы со молотом серпастыим? Ёны же прячут карту сверхсекретную, Во той карте-то дорога в Коммунякию. На тых жирков, заплывших однозначно ё? А ль на бегущего вперед хрюшатку Чука-Гека? На рыжую жевачку Чупа-чупсовну? Ёна кроится между тех-то псов рыгающих, Ёны рыгают стервенело: вау! ваучер! На ой-ли-гарха, червя березоваго? О да, на отчий дом — наше «отечество»: И лужи, и мосты над ними, крыши, Лукойлы, чесноки, газоновые перцы… Смотри же, брат, приправа острая готова! Где ж тут жаркое? Ну-ка… Тьфу! Без брынцания «ферейна» будемте здоровы! А тут они ведь чокаются дружно, Во третий раз за ворот заливают. И говорит Иванище Путеевич: — Ты покумекай, Игорь свет Всеславьевич, Как'o ёны мечтат хлебать валютно сено Во том пентазагонистом хлеву, Когда работать самы не приучены. Зато скакать друг перед дружкой петушками, Зато вон-там-паксами затыкать соби же пасти, Затема пенсии памперсональные соби выписывать Да наряжаться в те медали, в те ли ордена, Как политутки во колготки и в ажурны лифчики. А нам-то подсуют игрушку деньгесосную, Что ни реформа — враз включат свою фигушечку: Укладывать пятьсот деньков в шестьсот секундочек, Со свистом выгребать из наших кошельков копеечки. Ажно тогды поются песни про обустройство да, А как бы им устроить-то Ивашку-алкаша? Ведь он, дурак, проспал-таки Жар-птицу ё! А как бы им устроить жизнь Емелюшки? Ведь он, лентяй, съел щуку златчешуйчату, Он щуку златоперую со голоду поел! Ни косточек, ни чешуи он не оставил, даже — головы! А й что же нам, ведь голубой крови, поделать с етой чернедью?! Как тут Иванище Путеевич он хлопнул Пустой стаканец о бетонный пол, Да после доставал ещё граненый, Да наливал себе и другу по одной. В сердцах возговорит Иванище Путеевич: — Ех! Потому-ка не держу я телевизор, А й нет мени ни дачи, ни машины, И нет того добра, чем каждый рад. А я в груди храню Русь умирающу! Вот тут и выпили они остаточек. Как раздавили славный пузырек, Так говорит нунь Игорь сын Всеславьевич: — Да п'oлно хоронить тебе живых, Да полно убиваться над отчизною! Пойдем-ка лучше погулям по Аляксандрову. Пойдем, дружище! На фига посуду бить?

Как по тому прошпекту Ленина — Ульянова Не ехал носовой платок — катилась «марочка», Марочка заморско-иностранная. Во стальной кобылке, металлической Сидят де катятся новёхонькие русские. А за рулём-ка да Велесий Тихомирович, По праву руку от него Усоньша да Федотовна, По леву ручку от него да за окошечком, По тротуарчику да по асфальтному Идут-ка двое доблестных взалкавшиих, Идут шатаются два пьяненьких богатыря. Спроговорит Велесий Тихомирович: — А что там ташшитсе за Финиш Ясный? А что там ташшитсе да светлый Алконавт? Знакомы лица мне, да не могу узнать. Ёны летят под мухой, птицы русские, Летят ёны быстрее черепах. Руля не зрят, одним автопилотом Виляют смело и направо, и налево. Проговорит Усоньша да Федотовна: — Како тот да Финиш — Игорек Всеславич! А како тот да Алконавт — Иван Путеевич! Возрадуется нунь Велесий Тихомирович: — Так вона что! Пожалуй — скыть, мы остановимся. А й поприветствуем да старыих товарищей! Он тормозил же тачку-то ненашенску, Здоровкался со братиками хмелыми. А кланялися брателки Велесию, А й кланялися брателки Усоньше-то. Велесий Тихомирович он неуступчив был, Он приглашал к себе оных во гости званые, Он зазывал ещё оных на пир халявныий. А й соглашалися те птахи, те дружбанчики, Садилися во иностранную машину-марочку А и катилися по городу по Аляксандрову. Вот приезжали-то они к хороминам невиданным И подходили к той же дверке засигнализованной. Отщелкивал Велесий Тихомирович замочки засекретные, Да заходила в дорогой, богатый дом компания. А тама на стен'aх-пол'aх ковры персидские, А тама видаки, компьютер, телевизоры, Хрустальны люстры под расп'uсанными сводами, Кресл'a кож'aные и мебель красна дерева. А выставляли де хозяева на стол покушати, На скатерть с бахромами всё яства шикарные. Велесий Тихомирович себе — коньяк пять звездочек, Усоньше да Федотовне — французское вино, Богатырям же — экспортную водочку «Смирнофф». Ну а закусочка была-от всё отменная: И балычок, и колбаса, и красная икорка, Ну там салаты, соки-фрукты южные. И всё, и сразу — красота и объедение. Вот пировали-то они, вот веселилися… Ажно спроговорит Велесий Тихомирович: — Да ай же ты, удалый Игорь сын Всеславьевич! Ещё — скыть множество на свете нунь богатырей, Однако же немногие вернулися со битв кровавыих. Как был во нашей-то слободушке дородней молодец, Дородней богатырь Егорушка он Храбрыий. А как поихал он-то за свинцовой чечевицею На тот ли севернуй Кавказец ой мятежныий, Со той поры поют о нем все славу безутешную. Ещё наслыханы — отчалил ты от бережков колючиих, Да не слыхали мы о дюже ратных подвигах. А будь любезен, расскажи честной компании Какие же победы отмечать, какие поражения? Упьянсливой братишка Игорь сын Всеславьевич Он с Хмелем-то ишшо пока сражается, Он буйну голову ишшо пока удерживат, Он как тут начал хвастати-бахвалиться: — А я гуляючи под носом у того ли князя да, У князя-колобка того-то Юрия Кепчонкова Я промышлял вором-предпринимателем, Сводил-ка тых купцов и жадных, и богатыих, Всё продавцов сводил, все покупателей, Взимал да с них наличку — черну пошлину. Уж я как строил будто фараон египетской Хитрющие шкатулки-пирамидочки. Писал-то липовые грамотки да ерлычки Финансовым баронам, коммерсантам-брокерам. Со иностранцев-лохов доллары пощипывал, А й со подельничками пас златых бурёнушек, Да с инкассаторами я играл в опасны пряточки. Уж я купался в роскоши, я знал-то себе цену! Эх, одевался я с иголочки в одежи модные! Ой, и курилася же травка коноплянская… Ах, нюхались снежно-кайфовые всё порошки… А как я покупал отборных-от девиц веселых! И делал с ними всё, чего захочется… Качает головой Велесий Тихомирович, Его не радуют такие ратны подвиги. Спроговорит он недовольно, пословечно: — А умный хвастает рабочими руками, Дурак горазд же хвастать грабежом-разбоями. Да и не вешай-ка мне за уши лапшонку, Не пудри-скыть мозги дешевой пудрою. А если б правду молвил — капиталец бы остался, А если так — имел бы власти, важности чуток. Знать, не научен ловко-дельно ты своей пруфессии! А кто умен обхаживать законов закоулочки, Тот опосля парит высо-о-ко — не достанешь… А ты у бабушек несчастных отымал ведь гроши, Во магазинах со прилавочков ты подбирал копейки, Ходил ты злой-презлой не емши и не пимши. А и сидел же ты по дельцу-то чиховому! Уж не за ту ль обнакновенну банку-то варения? Как у того у Игоря ещё Всеславьева На те слова ретив'o сердце застучалосе, Как молодецка кровушка она да разгонялася, А пуще прежнего головушка вскружилася. Ему как стало-то за страшную обидушку, Ему ведь стало за смертельно издевательство. Он брал вдруг со стола ой вострый ножичек. Как тут Велесий Тихомирович не испужалси, Он брал-то со стола ой востру вилочку. Они вставали, выходили из-за кухонного столика. Как тут Иванище, Усоньша ужаснулися. Усоньша да Федотовна задержит муженька свово, Иванище Путеевич хватает другу рученьки — Ка бы злодейства тута не свершилося. Они же их давай нунь уговаривать, Они-то их давай же успокаивать, Устраивать быстрёхонько да мировую, И отымали да у ных оружья-нержавеечки. Скорым-скор'o да наливали во рюмашечки, Скорым-скоро да чокались-дружилися. Спокойно говорит Велесий Тихомирович: — А мы-тко зде работаем непокладая рук, Мы строим и торгуем, покупаем, продаем, Людей устраивам-скыть на хорошие места. Уж мы даем покушати и прокормитися А тым большим да малым семьюшкам. А кто-скыть да работать не умеети, Того ли трудно научить? Был'o б желание! Тебя, как вижу, тянет на дела-то мокрые Доказывать свою тоску пусканием кишочиков, И не своих кишков, желаннее — чужих. А не твоё ли зде старание — пустить кровинушку? А не свою кровинушку — чужую, будто вражеску! Ещё проговорит Усоньша да Федотовна, Как скажет она словом-предсказанием: — И право-то, ты славный Игорь свет Всеславьевич! А ка бы ни было, а лучше начинать те заново. Ведь не идти же снова воровать и грабить-то… Коль скоро у тебя есть интерес к органике, Коль ты мечтаешь посмотреть на человечьи внутрести, А й вот тебе совет: ступай во медицинское училище. Учись полезну делу — помогать людишкам-то. Оно всё лучше, чем со ножичком бросатися, Оно заманчивей, чем по темницам сиживать. Учись-ка той пруфессии мудрёненькой, Коротку ту ли жизнь да продлевай далече, Себе и всем земныим существам. И вот они поели и попили, Поговорили на различны темы, А нетушки веселья, нет пирушки-радости. Хотела-от Усоньша да Федотовна, Она, хозяюшка, включити озорную музычку, Да останавливал её Иванище Путеевич — На стеночке ковровой увидал гитарочку. Воспроговорит он бойким голосом: — Уж вы давайте-ка вы мне вон ту гитарочку, Гитарочку любезну семиструнную. Она висит у вас да на ковристой стеночке, Висит-от одинокая, пылинку собирает. Уж я спою-ка песню грустную, унылую, А ту ли песенку родимую-любимую. Спроговорит Велесий Тихомирович: — А не пой-ка ты нам песенки унылой, А ты спой-ка ты нам песенки веселой. А как унылую-слезливу песню буде пети — Сорвешь-скыть голос, а тем паче надорвешьси. Проговорит Усоньша да Федотовна: — А мы знаем твои песенки всё томные, Они тревожат сердце, грусть наводят, А и приводят за собою пасмурную осень… Как тут ещё он Игорь свет Всеславьевич, Молчком ко стеночке подходит он, Снимает борзонько гитарочку, Подносит ю Иванище Путееву. Уж как берет во ручки белые Иванище Путеевич Гитару семиструнную, как запевает он любимую:

Как по этой стороне, По родимой по земле Бежало горюшко-горе По широкому полю… Закатилось горе во дремучие леса, Повстречалось на поляне возле старого пня С божьей душенькой того ли горемыки мужика, И не бритого с утра да и не чесаного. А он сидит на том пенёчке, Горько плачет по жене, А жена ведь у него ой похоронена в земле… Как по этой стороне Да по родимой по земле Рыскала стаюшка волков ох и голодных, и злых, Да по долинам и болотам гнала непуганную дичь. И забежали волки серые в угрюмые леса, Там, где шумят-гудят дубравушки, колышется листва, Увидали на поляночке ой душу мужика. Печально пела им душа Да вся измученная: — Ах вы волки, войте люто! Не сберегла я мужика Да схоронила его возле дубового пня… Как по этой стороне Да родимой по земле Неслися бешеные кони прочь от Смерти в леса, Во кудрявые угрюмые дремучие леса, Там, где шумят-гудят деревушки, зеленая молва: А как умчалась волчья стая в чужедальные края, А что лежат в сырой землице ещё муж да жена, И что не хочет возвращаться душа на небеса. Но только Смертушка во след, только Смерть — вот беда! — Она стремительнее жизни и завистливее сна! И в пене загнанные кони на поляне легли, Да взмолилися они ведь из последних-то сил: — Ой ты душенька душа! Ой ты душенька душа! Ой ты спрячь нас от Смерти, божия душа! Как по этой стороне Да по родимой по земле Бежала полюшком судьба Да закатилася в леса, Да всё в угрюмые, во мрачные и черные леса…

Так много ли они ишшо-то прохлаждалися, Братцы удалые Игорь да Иванище. Ходили други по иным дворам, гуляли, пировали. От как гулят они запойно день и два, От пироват оны забойно недельк'y-другую, Однако ж наступало времецко, по утру просыхали, А похмелились, с буйной головой они дружились. Ишшо Иванище Путеевич работать плелся к рыночку, Ишшо он Игорь сын Всеславьевич до домику шагал. Он говорил во доме старой доброй матушке: — Благослови-тко, матушка, меня к образованию! Ай отпусти-ка ты меня учиться уму-разуму Во то ли аляксандровско училище колл'eджное Тому ли благородну делу оцелебному. Благославляла его матушка учиться уму-разуму. Ишшо на след-то день он шел во к'oлледж медицинский. Он кланялся-от Игорь сын Всеславьевич директурше, Директурше ли Макошь Паникратовне. Он ведь просил ю об единой просьбочке, Он умолял-то, пословечно выговаривал: — Да ай же вы еси, нунь Макошь Паникратовна! А и позвольте-ка мне изучать дел'o лечебное, А и позвольте разуметь греко-латынской грамоте, Чтабы вникать во существа людишек праведных, Оберегать оных от посягательств непотребныих, От нападений паразитов, злакоманов-н'eдугов, Которы нам войны не объявляют честно, да От тых напастей и болезней заразительных, Неугомонных свербежей, колючек, дёрганий, Неперстанных огневищ, трясавиц, ломотья, Стрельбы и глухоты, и слепоты, и черной немочи… Спроговорит нунь Макошь Паникратовна: — Довольно-тко, удалый Игорь сын Всеславьевич! Како послушать, кое-что тебе известно же. Ну что ж, иди-ка ты сдавай пока экзаменки, Ещё ли ту генетику со биёлогией, Ещё ли тот диктантик легкой-простенькой. А и дадим же мы тебе мудрёных книжечек, А и волшебных книжечек заумных физиёлогов, И будем-ка платить тебе стипендию, Будем тебя учить, учить, научивать. Как д'e ведь познавать болезни-то лихвастые, Да и как с 'oными сражатися — боротися. А и дадим-ка мы тебе путевку в жизнь. Недолго думая он Игорь свет Всеславьевич Сдавал же те экзаменки простецкие, Да зачисляли-то ёго во благородный к'oлледжик, Тут выдавали же ёму студенческий билетик. И вот он зачинал учиться грамотке И сиживать за школьными-то партами, Зубрить, решать уроки страсть сурьёзные, Внимать, запоминать науку мудрую Да слушать лекции хорошиих уч'uтелей. Ещё-ка-ва Нинелию Володьевну По той проблемке — человеческом устройстве-то, А как ёно и ладно слеплено, и расфасовано. Ведь каждый нунь органчик своё место знат, И составлят оны системы жизневажные, Переговоры меж собой ведут полезные, И каждый выполнят гуманитарну функцию, Какому де соседу, что, зачем послать А ли на помощь, аль на созидание, — Едино цело государство органичное. Ещё-ка-ва Иветтию Романовну По той проблемке — языку греко-латынскому, Дабы назвать любу клетчонку да органчик по-научному. А также по лекарствам, по таблеточкам, Компрессам, мазям, каплям, порошкам, Наркотикам — рецептам обязательным, Блокаторам, снотворным и слабительным, И укрепляющим-то, и оздоровительным. Ещё-ка-ва Авдотию Шубейковну Иже со нею Аглаферу Дмитриевишну По тем тырапевтическым стенаниям, По тем по хырургическым страданиям, Ко'u снуют, изрядны нечисти, порою в людях-то Оны: стенокардии, ревматиты и бронхиты, Инфаркты, астмы и гломерулонефриты, Артриты, пневмонии, энтероколиты, Панкреатиты, гепатиты и циститы, Абсцессы, холангиты и гастриты, Фурункулы, гангрены, эмпиемы, Флегмоны, язвы, атеросклерозы И прочия кощунствия природы. Ещё-ка-ва Бактерия нунь Фагоцитова, Специялиста по очюнь заразным бякам. Бактерий Фагоцитович он же волхвом-то слыл, Он заговаривал особо вирусы и палочки опасные: — Уж я да заговор веду от скорбных недугов! Как от сибирки, от дворянки, от проказницы, От комаринки, от чумычки, от натурщицы, От сальмонеллища, от паралички, от слюнтяйки, От сушенища и ещё от той дезинтеграции. Ты, язвенна сибирка струпная, не нарывайся, Не то пенициллином накачают миллионным, Специфику введу иммуноглобулинную И ликвидирую во с'aмом очаге-зародыше! Ты, сардоническа дворянка столбовая, берегися, Не то анестезирую тебя, хлоралгидрирую, Накрою сывороткой, миорелаксирую! Ты, лепра-проказуха, улепётывай подале, Не то проклятье напущу, зарезервирую, Заавлосульфонирую тебя нещадной химией! Ты, комариная малярка, шизогонная, Не рыпайся, не лихорадь, не трансмиссируй, Не то заделагилизирую, замучаю хинином! Ты, карантинная бубонная чума, не зарекайся, Не то замажу мазью, тетрациклинирую! Ты, оспа натуральная, не изгаляйся, Не то закомплексую гамма-глобулинчиком, Антибиотиками спектра самого широкаго! Ты, сальмонеллище полисерологичное, уймися, Не то диетизирую, пищеварилку простираю, Спущу на тя цепные левомицетины! Ты, параличка миелитная, не диффузируй, Не то предупрежу антителами очюнь меткими И антихолинэстеразными лекарствами! Ты, гидрофобная слюнтяйка, и не вздумай покушатися, Не то стравлю антирабической прививкою! Ты, сушенище вибрионное, не заикайся, Не то закомпенсирую тебя, заинфузирую, Регидратирую тебя, затрисолирую! И ты, поносица дезинтеграционная, сгинь начисто, Не то умою тя растворами полиионными, И вакцинирую, иммуноскорректирую! Все вы, заразны пакости, сей час же откачнитеся, На все века вы отвяжитеся и удалитеся Моим целебным крепким словом специяльныим. Ещё-ка-ва Лукерию Гончаровну По женскиим проблемка-то таинственным, По патологиям и бременям, и родам материнскиим. Ещё-ка-ва Прасковью Загадалишну По детскиим невзгодам, по развитию, Уходу правильному, гигиенному приличаю, Чтобы дитятко вырастало сильное, здоровое. Ещё ли тую Бжену Пшиштовну сердитою По тем гериатрическим мучениям, Которые нахлынут да под старость лет. И так, и эдак постигал он, и старался, Почти прилежный ученик он Игорь свет Всеславьевич, И по иным сюрпризам разным, медицинскиим, Кои сопряжены ведь с жизнею нелегкой-то. Кряхтел над трудными домашними заданьями И на уроках отвечал вполне загадочно. В тетрадочках, в альбомчиках он рисовал всё схемочки, И в морге во холодных человечьих трупиках Он внутрести перебирал пинцетиком. В больнице же на практике колол мульёны кубиков, В палатах с тараканами он слушал стоны, всхлипы-то. И все искал в пространных книжечках душевну точку-сборочку, А той души невидимой, а той души неслышимой. Её и разумом никак-от не поймаешь ведь, А он студент да Игорь свет Всеславьевич Искал ю между клеточек всё органичныих, Гонялся же за ней по государству физиёлогичному, По областям, райцентрам, сёлам, деревенькам: В ретивом сердце, в ахиллесовой пяте, И в мозжечке, в улитке, в яблочке глазном, В лаборатории химической — печёнке, Во пищевом бездонном кошельке — желудке, И в поджелудке инсулино — глюкагонистой, У пограничников неутомимых на таможне — в почках… Ой сомневался он, ух сумневался же — А может вымело душонку за околицу, Досадный сор вон из мясной избушечки? Но почему ж так здорово и так заманчиво Налажен бог-подобный етот биомеханизм? Тук-тук!

Шевелится сердечко человечное И гонит по сосудам кровь-руду горячую, Кровинушку родную, труженицу верную. Так каждый день и каждую секунду незаметную До самого ведь улетательного выдоха, Летального несправедливого ухода во миры неорганичные, Кровинушка бежит, струится чрез божественное сердце Ото двухстворки, полулунных клапанов в аорту, И по артериям, по кругу-то большому Несет она с собою кислород, глюкозу, витаминчики, Гормоны, соли и белки, жиры и углеводики. Все ткани-клеточки, все регионы-органы Она питает-кормит, защищает, очищает, И помогает им дышать, и регулирует. Пульс жизни энергично раздаётся всем — И ручкам, ножкам, пальчикам, волосикам, Всей федерации насущной — пищевой, Брюшиновым брыжейкам, связкам складочным, Районам мочевым и половым особенно, Дыхательным деревьям — бронхам, 'aцинусам крохоньким, Анализаторам и сенсибилизаторам, Нервишкам рефлекторныим, нейрончикам, И силовым структурам — мышцам — армиям, Правительным отделам — серым, белым веществам, Желёзкам эндокринным многозначным, И бороздатой думе, блокам — полушариям, Подкорке, корке, черепушке, косточкам… Кто здесь ворует у кого? Кто здесь обманыват? Кто копит капитал зазря в швей-царских банках-то? Кто убивает, кто насилует, беснуется? Кто изливает на кого потоки ненависти черной? Кто власти хочет здесь, и денег, и богатства? Жизнь справедлива во зоровом c'orpuci — В больном и хилом справедливы хворь и смерть. Пока он Игорь свет Всеславьевич вопросы ети абстругировал, Ажно по времецку да на большой-то переменочке Среди студентов и студенток шустрыих, рекламистых Увидел он прекрасное небесное создание, Душа-девицу милую печальную. Она ведь станом белым как лебяжье крылушко, А и коса её полна шелк'oвым волосом, А очушки у ней да ясных соколов, А бровушки у ней да черных соболей, Ланиты у неё пор'oвну маковиц, А й сквозь же платье у неё тело видеется, Соквозь лебяжье телушко видеются всё косточки, И мозг по тем по костушкам струитися, А и катается он скатным жемчужком. Он Игорь свет Всеславьевич неспешною походочкой, Он Игорь свет Всеславьевич доходчив-то он был, И брал за белы рученьки печальную красавицу, И говорил любовные словеченки душистые, И спрашивал ю нежную дрожайшую красу: Ведь как её, прелестницу, он раньше пропускат, Ведь как её, пригожею, по роду величат, Ишшо да из каких-от мест ею нам бог послат? И отвечала красна девица поласково: — А и зовут меня нунь Леля дочь Сварожична, А й мы со Переславелька да со Залесского. У нас-ко озеро чудесное, сметанное, У нас-ко птицы вси летучие, певучие, У нас-ко звери вси рыскучие, прыгучие. У нас свои народны праздники язычески: На Новый год встречаем мы весенни ручейки, На Красной горке отпускаем птиц на волюшку, Во место Юрьев дня — дажьбоговы подарочки, Замест Николы поминаем мы Ярилушку. А на Купалу наряжаем свят невесту Заряницу, В Илью-пророка — свадьба Перуна и Дивы, Во сентябре нашим богам почтенье отдаем, А за осенним равноденствием они в походы отправляются. Во рождество по Риму — коляда и святки, И Радун'uца во крещенский-то сочельник, А за Кощеем и за Велесом могучимы — Прощаемся с кикиморой — Мареной, белою зимою, За ней-то Новый год с весною наступает. Так прославляем мы отцов и матерей извечныих, Они сопряталися во былинныих преданиях От византийских полчищ с Д'aсуни пришедшиих. Они во сказках одевалися в одежды богатырские, А мы хранили их в сердцах, храним в обрядах русскиих. Он молодец да Игорь свет Всеславьевич не мешкался, Он целовал-то девушку во губы алые, И предлагал он Лелюшке Сварожичне Ведь дружбу крепкую, ведь дружбу полюбовную. А й соглашалася она да Лелюшка-прелестница, А и потом ходили вечерочками они гуляти Под дивным месяцем во тополином парке-садике, Вздыхати, целоватися и миловатися. В один из вечеров он Игорь свет Всеславьевич Поосторожненько да воспрошает ненавязчиво: — Сударыня нунь Лелюшка-разлапушка! А мы-то ходим, мы гуляем в парке-садике, Вздыхаем и целуемся, и любоваемся — А всё грустиночка не сходит со твоих очей, А неземное всё томленье кроется в груди твоей… Ой ты скажи-поведай мне печаль-кручинушку! А ль я не мил тебе, красавица? А ль не пригож? Как отвечает-раскрывает Леля дочь Сварожична печалюшку: — Да ай же разудалый Игорь свет Всеславьевич! А ты и мил мне, и пригож, любимый сокол ясный! То грусть моя по святорусской по судьбинушке несчастной, По сказочным родителям — отцу Сварогу, Ладе-матушке. А нынче-то ни радости, ни просьб они не слышати, А ни подарочков, ни угощений боги русские не ведати. Да знает-чует же сердечко — закатилось горюшко Во тот ли Ирий, в то местечушко отчизное. Вдруг вспомнил Игорь свет Всеславьевич второй-ка сон, Он туточки рассказывает Лелюшке да ясновидице:

Как второй-то раз летел млад Финист Ясный Сокол Сквозь лихую непогодушку злосчастную Надо синим морем-Окияном беспокойныим А ко тым высокиим кряжам Рипейскиим Через тую огненну небесну Ра-реку Ко тому ли черн-хлад камушку Алатырю. Подлетал он, Финист, светлой молнией И садился он меж ручейков зловонныих, А й глядел вокруг себя на таково-то зрелище: Во былом саду на выжженых лугах, А й во тых ли буреломах непроходныих, А й во тых ли буераках непролазных Как случился страшный, беспощадный бой. Бьется птица вещая свят Матерь Сва Со Змеиным Чудищем, Звериныим. Оно Чудище крутое, всё о трех главах, Каждая глава сама себе рычит-пыхтит А и х'aйлища раззёвыват глубинные, Выпускат из тых бездонных пропастей: Как срединная-то голова — столб пламени, Как втора-то голова — удушлив дым, Как и третья-то плюёт слюною ядовитою. А и всё-то Чудище противно-безобразное, Когтями цепкими скребет оно землицу русскую, Да текут по тем оврагам метастазы гнойные, Оны ползут да окружают птицу вещею, А и хотят во п'oлон взяти Матерь Сва. А уж она одним крылом-то отбивается. Как ведь друго крыло да кровью обливается. И говорит она по-человечьи слабым голосом: — Уж ты ой еси, млад Финист Ясный Сокол! А й повадилось к нам Чудище Звериное-Змеиное. Оно русских-то богов сном мертвым усыпило, Заколодовало василисков, грифонов. Полонило сорока царей и со царевичем, Сорока князей и со князевичем, Сорока могучих витязей и мудрых же волхвов. Оно хочет разорити сад-то райский, Оно жаждет погубити святорусский мир. Уж ты ой еси да Финист Ясный Сокол! Ты лети скорым — скоро да обвернися, Обернися русским нунь богатырём. Ты сразися с ненасытною Змеёю, Ты убей её, проклятую, да уничтожь! Встрепенулся Финист Ясный Сокол, Поднимался он во чёрно поднебесье, А й клевал он Чудище по головам немножечко, А и бил погано Чудище во брюхо смрадное. Развернулся тут исчадный Зверь, он повернулся, Дунул-прыснул он столбом-то огненным, Падал Финист Ясный Сокол на побоище, Взмахивал крылами опаленными…

И вот однажды во училище-колл'eдже медицинскоем Да приключилася дурна история, нечестная. Принесли-ка в ученические стены — от стыпендию И роздали же слегка по группам нескольким, Остальные-то деньжата — в сейф, до утречка. А на утро открывали — нету денежек! Умыкнули семь тыщенок рубликов студенческих. Да как тут все и зашумели, и забегали, А и кого подозревать? Кого ловить-хватать? Т'aк вот день пришел и приволок беду с собой, А заодно — майора-следака из части оперной. Он по отделу внутренней секреции силен-то был, Онко Онкович-то Раков он смекалист был. Повелевал-ка всем писать записки обязательны: Кто, где, во сколько, почему существовал в тот день, И не заметил ли чего такого необычного. Все алиби писали — и студенты, и учителя, Директорша, завхоз, уборщица… И все сдавали-то записочки майору Ракову. Долго ли, коротко ли времецко бежало, Вот получает Игорь сын Всеславьевич повесточку. В повестке-ярлычке да таково посланьице: «Извольте, дескать, Игорь сын Всеславьевич, Явиться ко тому ко следаку О. Ракову Такого-то числа, такого года Во кабинет отдела внутренней секреции». Глядит удалый молодец, что делать нечего, Когда по утру ясна зорька занималася, А и студентики гурьбой пошаркали в колледж, Идет он, с замираньем сердца, Игорь свет Всеславьевич, В назначен срок приходит в ментовской отдел. Заходит во пигментный кабинетик, здоровкается и садится н'a стул. И тут рассматриват он логово ищеек узаконистых. Висят на стеночке Балканский полуостров, Большие круглые часы, эзотеричный календарик, Знакомый фас вождя и список розыскной рецидивистов наглыих. Стоит зде дым столбом от крепких сигарет. Бурнастый плотный Онко Онкович-то Раков Он курит дистрофический «Кэмэл», А й исподлобья смотрит, глазки щурит. Как есть пигмент — не в ус не дует, и не в бровь, не в глаз, А всё ж таки царицу опухоль напоминат. И без обиняков, и многозначно улыбаясь, О.Раков предлагает Гоше расколотися, Как грецкий тот орех в тисках зажатый: — Договоримся лучше по-хорошому! Вот бумаженции тебе листок и авторучка, Я выйду на нескоро, ты — пиши. Пиши-ка более подробно: с кем, когда, во сколько Ты взял тыщёнок семь, тых рубликов студенческых. Куда пол'oжил, сколь уже потратил… Смелее, хлопец! (И захлопнулася дверь.) Писал он Игорь свет Всеславьевич спокойненько, Чиркал все истинную правдушку, ей-ей: «Такого-то числа в таком часу вышел из дома, Минут на двадцать как обычно опоздавши Притопал в медицинское училище. Во классе у Бактерия нунь Фагоцитова, Мол, изучал заразные болезни, фекционные. Да, знали де, что будут выдавать стипендию, Ходили ко директорше да посмотреть на очередь. Каким-то группам-от досталися счастливы денюжки, А нам оны светили опосля же всех. А мы так до полудня зде ишшо да поучилися, Вертелись будто на иголках и завистливо шипели, А к часу первому поихали на практику — В больничке же мы хвори хырургичные смотрели. Таким макаром н'e быть хлопцу вором-то, В часу я четырём, дескать, уж дома быв. Покушав, что был'o — опять к патологическим историям.» Он точечку поставил Игорь свет Всеславьевич, А тут явился Онко Раков, прочитал, поднял глазища: — Не хорошо обманывать-то старших! И воспрошает Игорь свет Всеславьевич: — Какие доказательства, начальничек? Неужто слабо алиби, туманно ли? Кивает Онко Онкович головушкой: — Найдём, найдём мы доказательства причинные. Пока что вот давай-ка покатаем пальчики. А и действительно, в натуре, покатали пальчики. И грустно, и смешно ему, уд'aлу добру молодцу. Ведь он, поч'eстный хлопец, разогорячился, Он тут зачал со раздраженья звонко-то смеятися: — Да вам, ментяшкам-мусорам, да их не вычислить, Коль вздумалися за меня как нынче братися, Видать, сработали шустристо тати ловкие. Вам нужно погадать на решете — авось поможится! Но Раков Онко Онкович не обижается: — Знакома поговорка ли тебе, упрямый детище? Смеётся хорошо лишь тот, да у кого на месте зубы все! Сейчас шагай-гуляй, но я уверен — ишшо встретимся. И выходил он Игорь свет Всеславьевич на волюшку, И брел, куда вели сомнения кручинные, Повесив буйную головушку невесело. Да приходил к любимой Леле нунь Сварожичне, А й говорил-то ей он всё, рассказывал подробненько. Она же Лелюшка и обнимат и успокаиват, И тихо-тихо говорит слова целебные: — Ка бы по всяким пустякам вдруг убиваться! Ведь если не при чем ты, Игорь свет Всеславьевич, То нече носа вешать, плакать, огорчаться. Он Игорь свет Всеславьевич спроговорит: — Да ай же ты, нунь Лелюшка Сварожична! Как «если»? Я же чист, чистее стеклышка!.. А й Лелюшка Сварожична опять своё: — Пойдём-ка лучше по слободке прогуляемся, Со ветерком прогоним прочь тоску-кручинушку… Как и проходит-от ишшо немного времечка, А получат он Игорь свет Всеславьевич друг'y повесточку. Когда по утру показалось солнце красное, Студентишки гурьбой мчал'uся во колледж, А он ступает во пигментный кабинет. А тама всё висит на стеночке Балканский полуостров, Но вот отмечена малиновым карандашом трагедия — Как Блинтон Клин аНАТОмирует Юг Славии; И круглые большие часики приметою, Эзостеричный календарик тут как тут, Знакомый фас вождя вождя и список розыскной рецидивистов наглыих. Дымина такова, что вешай хоть топор, Там Онко Онкович-то Раков снова за столом, Беседу затевает он интимную. С язвительным симптомом И сарконической улыбочкой на роже А и плетет он сети, расставляет он ловушечки. Доверчиво иной-то раз заглянет словно в микроскоп, Пытаясь разыскать правдишки беглой суть. Спроговорит он Раков да во первый-то заход: — Проверили тебя по нашим докуметикам. Да ты же, гоблин, т'o ещё успел нагадить! Имеешь гнусное пятно в своей непрошлой жизни, Ты со подельничками гнул бандитску линию… Он Игорь свет Всеславьевич молчит. Спроговорит он Раков во второй заход: — К тому ж тебя, зека, не жалуют студенты-промокашки, И про тебя учителя худое слово молвят, Дескать, ты странный, непонятный, подозрительный. А кое-кто видал в тот незабвенный день, Как ты в пятнадцать сорок пять захаживал в колледж. Вопрос: не за стыпендией ли тысячной? Он Игорь свет Всеславьевич молчит. Спроговорит он Раков да по третьему заходу: — Совпали пальчики — на сейфе точно те же, Гляди в бумажку — вот те экспертизонька! Он Игорь свет Всеславьевич ушам своим не верит, Он Игорь свет Всеславьевич глазам своим не верит, И смотрит сквозь туманну пленочку на заключение, Конечно, липовой бумажки экспертизовой (А в ней и подпись, и герб'oвая печать имеются). Вдруг удалого молодца ведь прорвало и понесло, Он как тут начал плакать и слезливо причитать: — Да и за что же вы меня, сиротку, давите? Ведь отсидел я срок-то свой ещё порядочно, А и нагнали на суде, а и простили, Приплюсовали-от условные два годика. А я-то порешил со етим злом завязывать, И кореша мои, подельнички в разъездах вси: А кто в тюрьме на нарах прохлаждаетси, Кто Дасунь славит во чужих зарубежах, Кто под могильною плитою в царстве пекельном. А я ж не брал, не воровал, не трогал, не имел! Поверьте, Онко Онкович, моей слезиночке… Он говорит майор оперативный без утаечки: — Ну вот, развел мне церемонию мокротную! Не буду я тянуть резинку со волынкою, А посажу покамест тя, мальца, во темную темницу, Чтабы напомнить те же стены нунь Бутырские. Авось опомнишься, тогда вернемся к разговору. Отводит-провожает Онко Раков удалого, Отводит-провожает Онко Раков молодца в темницу темную И запирает самочинно дверь на ключик. Сидит он Игорь свет Всеславьевич да час-другой, Сидит и думу думает всё невесёлую, всё грустную. Да разве же ему не доверяют те хорошие учителя? И кто же нагло брешет, будто он был во колледже? Он думал-размышлял, по вздохам собирал себе на оправданьице, Как вот подсаживат к нему дятл'a пугливаго. А дятел сразу же — да по какой статье? за что? И даже норовит он понахрапистей — Брось мучиться и расскажи-ка всё как есть! И догадаться тут не трудно удалому молодцу, Что супротив него вновь сеть майора развернулася, Как пить дать, запустили подсадную пташечку. Чтабы и выведать, арестовать, законно наказать. На третий час (уже и пташку, верно дело, допросили) Вот Онко Онкович стальной замочек отпирает: — Подумал, хлопец? И мне нечего сказати? Тогда вали-шуруй до хатоньки родимой, А дальше мы решим, как-то ишшо тебя давити. И выходил он Игорь свет Всеславьевич на волюшку, И брёл, куда вели сомнения кручинные, А й приклонившись, буйную головушку повесив, А й утопив слезливые глаза во з'eмлицу сырую. Он приходил домой ко старой доброй матушке, Рассказывал ей всё, рассказывал подробненько. Она-от стара добра матушка его тут успокаиват, И говорит она слова, слова целебные: — Да ай же ты, млад Игорь сын Всеславьевич! Коль-если ты не воровал, то и отстанет Раков же… Он Игорь свет Всеславьевич на ты словечки пуще прежнего горюется: — Да ах же ты, любезна добра матушка! О чем ты говоришь? Как «если»? Ведь я чистенький… Ах, неужель и ты не веришь мне, дитятке своему? И вот минует-то маненько пасмурных деньков, Начальник-опер-невус Раков Онко Онкович, Глядишь, сам заезжает к дому Игорька На мятом проржавевшем «москвичонке». Хватает молодца-студента он под белы рученки, Сажат без объяснения в машинку и скорей везёт, Везет быстрей в отдел же внутренней секреции. Там, во пигментном кабинетике, всё то ж: И странные следы неведомой болезни — Юг Славии ракетами искромсанный Как инвазийными гельминтами-червями; Большие круглые часы, кои сто лет не ходют, И календарь со истеричным перевёрнутым числом Сего тысячелетнего исхода. И вновь верблюжия сигарка зажжена, И говорит он Онко Онкович-то Раков: — Я, правда, не нашёл преступников-злодеев, Но то не значит, будто ты невиноватый! Немножко слов добавить я хотел Ко той привычной мне актерской помазне, Что в прошлые разы своей отравленной душонкой пачкал ты. Ты! Ты ж не блатарь, не богатырь могучиий, И на тебе креста нет золотого, хоть пол-пуда. А знать давно пора, что какова здесь масть-такая власть! Вас — сотни тысяч, вы — легионеры, черти, бесы. СПИДометр ужасный именно вы включаете. Спокойно не даёте жить, мир разрушаете. Вы — педерасты, проститутки, лесбиянки, Вы — воры, и бандиты, и убийцы, Вы — наркоманы, психопаты, вырожденцы. Ваш генетичный код под Сатаной мутировал Из вероятно благородных человеков в твари подлые. Я бил бы вас всегда и просто так, Зверюшек лютых, бешеных, опасных! И, мне поверь, я буду вас учить, учить пока живой, Как жить, как важно сознавать, что плохо быть уродом. А честно жить вы не хотите, не желаете, И понимать, соображать и… черт возьми! Когда же наконец дойдет до ваших каменных мозгов, Что Русь родная, Матушка Россия агонирует? И что страну трясёт, коль бьют славян по крови, И что привычка вредная у Билла — онатонизмом заниматися, И прорастать к соседям в клетки, и ракетоблудить. Он, Канцер-Зверь, метастаз'uрует в славянский дух, Сжимает, комплексовщик, бесконтрольное колечко. Вот где та опухоль, вот — американома! А надо бы разжать, расплавить, разаНАТОмировать, Пора бы радикальное леченье провести — не меньше. Да Зверь — он что?! Есть и хозяин у него — Он-то хозяин, богатырюшко Авгей Сраилевич. Он прикатил колечко из авгеевой конюшеньки, А из авгеевой конюшни вонь по всей Земле. Он богатырюшко Авгей сам-то не сражаетси, А он пускает в ход извилины свои-от ядовито-мудрые, А он спускает со цепи пса злого — Канцер-Зверя плодовитого. А Канцер-Зверь — ет штука много плодовитая, Ёна выблёвыват тыщи-мульёны-то змеёнышей поганыих. Змеёныши оны метастаж'uруют по всему белу свету. Но где тот богатырь российский, где Авгею супротивничек? Чтоб мог устроить бы ему большую мойку с банею, Прочистить и промыть ему бороздочки-извиленки, А чтоб не думалося да Росею пожевати-кушати. А лучше вырвать сердце и со печенью авгейское Да добрым людям на великое гляженье, Старухам старым на великое роптанье. И покрошить ёго на мелкие кусочечки, И не оставить-то ёму да всё на семена. А если б ты был богатырь, а ты авгейский прихвостень! Вот мне и надобно ведь посадить тебя в темницу темную. И это дело о семи тыщенках незакончено, Покамест я тебе и опухоль, но доброкачестна. Иди-ка и подумай хорошенько обо всём, что сказано, А раз ещё дороженьку мне перейдешь секретную В моих делах-то уголовныих — не обижайся! И мучить буду, и давить, и бить по почкам, А чтобы ты диагноз ставил: распустились почки! Он Онко Онкович смеялся белозубо, И отпускал на волю вольную да Игорька Всеславьева. Вот он идёт да Игорь свет Всеславьевич как будто пьяненькой, Как будто выпил целую цистерну спирту-водочки, Но не упал свиньёю в грязь, а был закрученный, Задавленный, распятый до тогошеньки, Что мир скорей пытался Игоря познати-разгадати, Пытался удалого молодца узнать, аль нежели наоборот. Он сам и не заметил, как в училище колледжное да угодил, Навстречу-от ему нунь Макошь Паникратовна. Он ведь директурше рассказывал откуда он, что испытал, Ишшо вдобавок словно маленький росточек Пророс его-то сон нездешний, сказочный.

Он и в третий раз летел млад Финист Ясный Сокол А й над буйным штормовым-то морем-Окияном А ко тым высокиим Рипейским мрачным скалам Через пламенну небесну Ра-реку Ко тому же черн-хлад камушку Алатырю. Он парил, соколик, и не ведал м'eсточка А и где б ему коснуться святорусской землюшки… Во былом саду другой нынче хозяин-то, Тот хозяин Чудище он Канцер-Зверь, Что о трех главах корыстою покрытыих. Как на средней голове — корона царская, На второй главе — венец колючей провулки, А на третье-то башке торчит могильный крест. Да и всё его мерзк'oе брюхо-то пупырчато, Эрозивными свищами-то оно поклёпано. Ходит он, похаживает, некротический преступничек, Лапами-крылами угрожающе помахиват, Пресмыкается за ним-то слизью хвост его. Он де радуется, он де изгаляется, Бахваляется успешною победою: Он во клеточку свою ой беспредельную, Во злокачественну клетку во злофильную Посадил ведь птицу вещую да Матерь Сва. И не бьёт она крылами-то волшебными, Истекает уж она святою кровушкой, Еле жива шепчет, выговариват; — Уж ты ой еси, млад Финист Ясный Сокол! Ты лети скорым-скоро да обвернися, Обернися русским нунь богатырём. Ты сразись-ка с ненасытною Змеёю, Ты убей её, проклятую, да уничтожь! Встрепенулся Финист Ясный Сокол, Разлетался он по черну поднебесью, А и бил он Чудище по головам корыстныим, А й клевал Канцера-Зверя понемножечку. Как тут развернулся Канцер-Зверь поганыий, Как он лапами-крылами размахалси, А и сбил млад Финист Ясна Сокола удалого, Далеко-далече Финиста забросил-то, А й за камушки, за реченки, за горушки…

Он Игорь свет Всеславьевич оправдывается, И жалуется он директурше, и плачется: — Как в первый сон я увидал его — проснулся с ужасом, Второй-то сон я бился с ним — подумал, что сгорел в огне, Как в третий раз клевал его, да он швырнул меня далече. Ишшо послушать Онко Онковича Ракова, Он прямо заявил, ты, дескать, да авгеев прихвостень! А я так не стрелял несчастных по темницам-то, И не гонял по венам псевдобогатырский героинушко, И не лелеял у себя я птичку-гонорейку, И не ютил срамной-то простудифилис. Чуть оступился малость, ну да дело прошлое, А й не вернусь к ракбойничкам, татям чумовым. Ишшо майор сказал, вы, дескать, мне не верите, Я будто подозрительный и странный молодец… Да ай же Макошь Паникратовна добрейшая! Неужто зря учусь я медицинской мудрости? Неужто навсегда клеймом затравлена моя душа? Воспроговорит нунь Макошь Паникратовна: — Ты, Игорь свет Всеславьевич, не кипятись и не жужжи-ка! Не разливай мне тут лейкоплакс'uю мокрую, Не разводи пчелиный геморрой жалючиий! Душевна твоя опухоль, скажу я, операбельна, И головам поганыим диагнозы поставлены: Власть — корона царская у Чудища на средней голове, Страх — венец колючей провулки да на второй главе, Смерть — могильный крест на третьей-то башке. Сразить и победить Канцера-Зверя все-таки возможно, И я берусь помочь и кой-чем подсобити, Но и тебе задачу выполнить нелегкую придетися. Ведь чтоб в хитрющем сне реальность победить — Нужна огромна воля, и терпенье, и намеренье. Но вот еще путь — пешим в Навь из Яви добиратися, Чтобы к душе прийти осознанно, минуя сон. Но даже с Правью это сделать ох непросто же. Благославленьем помогу и даром медицинскиим — Есть у меня чудесный лазер-меч рентгенистый, С тым хырургическым оружьем ты погубишь Зверя. Однако этого опять же недостаточно, А ты иди-тко, Игорь свет Всеславьевич, ко матушке своей, Да матушка твоя подскажет по-волшебному. Вот Игорь свет Всеславьевич подарочек бесценный брал, Чудесный лазер-меч рентгенистый, научный. Клинок — коллоидным-то золотом он выстланный, А рукоять кристаллами — алмазами украшена, А и сияет меч, лечебною лучится интенсивностью. Он Игорь свет Всеславьевич директурше-то кланялся, Он шел ко дому по слободушке походкой трезвою. А в домике-избушечке ждут, беспокоятся родные-близкие, Волнуются родные — матушка и Лелюшка Сварожична. Оны как увидали молодца в окошечко, обрадовалися, Оны-то кинулися и встречать его, и порасспрашивать. А Игорь свет Всеславьевич показыват подарочек, Чудесный лазер-меч рентгенистый, лучистый. Родным-то он поведает стратегию да Макоши нунь Паникратовны. По плану етому целебному он обращается ко матушке, Он спрашиват у доброй матушки инструкций-то волшебныих, Он прямо щас готов на бой идти-сражатися. А й говорит тогда родная добра матушка: — Да ай же ты еси, млад Игорь свет Всеславьевич! Ишшо-тко броду не познал — суешьси в воду. Как раньше во легендах-сказках повелосе Ходить за тридевять земель по утру раннему, А накануне хорошенько отоспаться-выспаться. Топерче новые настали времецки магичные, Волхвов по сумеркам ведет их сила личная. А ведь до путешествия сознания повыждать меру надобно: Чрез девяти деньков приготовления пуститься в путь-дороженьку. Как скоро-то былина станет раскрыватися, Да и не скоро силушка волшебная содеется. Родная матушка наращиват клубочек светлой ниточкой, А Леля дочь Сварожична коренья, травушки настаиват. Как ети девять суточек магических послед осталися, У Игоря Всеславьева силенок-то прибавилось, Ажно родная добра матушка спроговорит: — Вот те клубок — не бронзой, серебром и золотом, А русскою заветной Правью сотканный. Бросай его по первой звездочке вечерней, Да тут беги за ним скорей, не отставай. Придешь в леса угрюмые, дремучие. Там повстречаешь на пути существ невиданных: Как первый будет златокрылый василиск, Второй-то будет грифон златоклювый. Их расколдуешь от оков живой водою. Затем и Леля дочь Сварожична заводит речь: — Вот те вода живая, соками природными настоянна На зверобое, чистотеле, чаге, подорожнике, Ромашке, дерев'eе, пижме, чесноке, крапивушке, Эф'eдре, чабреце, календуле, алтее и солодке, На 'uрном корне, хвое, бузине, столетнике, Багульнике, полыни, редьке, лопухе-репейнике. На стебельках, листочках, ягодках и корешках, На корневищах, в русских землях проживающих. Как прикоснетися вода живая к тленну телу — Не токмо хворый разогнется, но и проснется мертвый. Охрану Ирия священного — тых грифона и василиска — Не мешкая проси о помощи великой, о подмоге. Пусть грифон златоклювый собирает рать могучую, Разбудит голосом моих божественных родителей — И Ладу, и Сварога, и других богов от кабалы снотворной, А также птиц-зверей всех, тварей поднебесных и подводных. А ты садись верхом на василиска златокрылаго, Он полетит во Ирий-сад ко черн-хлад камушку. Как вот на небосводе путеводна звездочка зажглася, Он Игорь свет Всеславьевич в нешутошный поход собрался. Ишшо ведь брал с собою лазер-меч рентгенистый, И вешал к поясу ту флягу со живительной водою. А й целовался он, прощался с Лелюшкой Сварожичной, А й обнимался, поклонялся до землицы р'oдной матушке, Да и бросал клубок заветный, русским духом сотканный, И покатился светлый тот клубочек в сторону неведому. Видали, как удалый молодец шел по Стрелецкой улице, Да не успели разглядеть, как выходил из Аляксандровской слободушки. А он ведь через речки быстроструйные да перешагивал, Через поля широкие размашистые перемахивал, Холмы, овраги он крутые перепрыгивал.

1 2

Комментарии: