Игра герцога

Доровских Сергей Владимирович

Человек, тяжело пыхтя и укрывая грудь, забрался в сани, не ожидая приглашения:

– Голубчик, будь мил, свези к Марьиным рядам! Трогай!

Пётр не посмел даже бросить «угу». Он слегка приподнял зад с козел, когда тронулись, сам не понимая, откуда в нём проснулось угодничество. Не так уж много времени прошло со дня отмены крепостного права, Пётр – из поколения тех, кто застал его только в юности. Но угодничество сидело внутри, он хотел его преодолеть, победить, но не очень-то и получалось.

Барин же, развалив ноги в полосатых шароварах, ехал, свесив ногу. Красный сапог чертил по снегу. То

засыпал, громко мыча, то просыпался, пел, заходился в дурном кашле. В морозном воздухе от него тянуло тонко и противно винной бочкой. Пётр иногда оборачивался – да уж, такого красного мордатого прохиндея и уважать было не за что. Очнувшись, барин повёл мутными глазами:

– Не туда, голубчик, к Марьиным рядам направо, или города не знаешь?

– Знаю-знаю! – залепетал Пётр.

Спустя четверть часа они подъехали к торговой площади, было немноголюдно. Пётр остановил коня, выпрыгнул из саней, помог вылезти барину.

– Спасибо тебе, Ванька, выручил! – тот покачался, кряхтя, – ты, если что, приходи, завсегда выручу, – и побрёл в сторону торговых рядов.

Пётр стоял с протянутой рукой, не понимая ещё, что ему заплатили «добрым словом». Барин шёл, путаясь в полах шубы, и снова что-то то ли мычал, то ли пел. Пётр сжал выставленную ладонь в кулак, и с горечью плюнул.

Обернулся – по другую сторону площади в церкви уже били колокола, женщины стайками, кутаясь в платки и шали, спешили на службу. Пётр покачал головой, снял шапку, перекрестился, но про себя перебрал самые грязные маты, какие только знал.

– Ванька, – сказал он. – Сам ты Ванька расхристанный! Нелюдь, пропоица!

Для себя Пётр решил, что больше никогда не посадит в сани хмельного попутчика, какая бы шуба на нём ни была.

Ничего, подумал он. Рано опускать руки. Он снова поехал к станции, и на вокзале как раз был состав! Он помог изящной, не по погоде одетой даме погрузить саквояж, домчал её до гостиницы. Подвёз затем толстого, держащего в рукавицах счёты управленца частной суконной мануфактуры. Тот ругался, но не на него: бурчал что-то из-под густых и чёрных, как смоль, усов. Пётр невольно засмеялся, видя, как тот кутается в шубёнку, а большие очки-велосипеды покрываются инеем…

Зимний день короток, мимоходен, солнце так и не пробилось через плотные снеговые тучи, и бежало стремглав от холодов куда-то далеко, в дальние страны, где грело уже по-другому. Пётр подумал, как несправедливо всё устроено, даже в природе. Кому-то там в жарких странах – вечное лето, а им в северной России – протяжённая, почти вечная зима. Он ничего не знал о далёких странах, но был уверен, что там всегда лучше, сытнее и теплее. Жаль, туда, если ехать, ехать без остановок, всё равно скоро не доедешь… Может, когда-нибудь и попадёт он в те края, кто знает.

Заработал он за день горстку меди, пересчитал, аж стыдно стало… ни на какие гостинцы, конечно же, не хватит. Пора возвращаться домой. Позвякивая скудной выручкой в ладони, он подумал, что хватит её лишь на шкалик, чтобы погреться. Он не имел привычки к вину, избегал кабаков, но теперь решил – если по пути попадётся какое питейное заведение, заедет на минуту-две.

Вечерело, он ехал, уже остались позади старинные башенки на въезде в город, а Пётр так и не решился заскочить в какой-никакой кабак. То ли стыд грыз, то ли ещё что… Он уже твёрдо решил – быстренько, до захода солнца доберётся до дома, а там уж отогреется у печи, наестся с дороги остатками со вчерашнего праздничного стола.

Даже как-то повеселел, и хотел было затянуть песню, как Уголёк заржал, и встал на перекрёстке.

И снова перед ним был этот странный трактир «Добрый станъ». В сумерках едва можно было прочесть вывеску: «Для тхъ, кто готовъ въ путь». Пётр уже и позабыл о том, что прочёл по слогам утром эту надпись. Нечистое какое-то местечко. Смахнув с бороды изморозь, крестьянин принялся понукать Уголька, но тот и не думал трогаться. Рядом с трактиром стояла ещё одна лошадь, запряжённая в лёгкие красивые санки. Значит, посетители всё же были, и это определило решение Петра. Раз другие люди есть, на миру и не страшно зайти. Всё же шкалик сегодня он опрокинет! Да и любопытство подталкивало – кто же решился открыть трактир в этом жутком здании, неужели какой-то заезжий чудак, не знающий о дурной славе этого места?

Он подвёл Уголька почти к самому входу, погладил, укрыл тёплой попоной:

– Отдохни, постой, я скоро, – сказал коню, и тот фыркнул с какой-то брезгливостью, отвернул морду в сторону перекрёстка. Пётр тоже посмотрел в ту сторону. Там, где сходятся пробитые в снегу дороги, стояли сани. Он присмотрелся – вроде бы возничим был человек в рясе. Очень уж похож на дьячка городской церкви Евтихия. Алатырев хотел было помахать тому рукой поздороваться, но человек в рясе хлестнул лошадь, и сани резво помчались в сторону Лихоозёрска.

«Странный он какой-то, будто чем испуган», – подумал Пётр.

Он покачал головой, и вошёл внутрь. В трактире, как сначала показалось, вроде бы никого и не было. Окна запотели, блестел самовар. Тепло, хорошо, чисто до мертвенно блеска, но почему-то совсем неуютно, словно в склеп, барскую усыпальницу какую зашёл на кладбище. Стараясь не глазеть по сторонам, Пётр неловко переминал ручищами шапку.

Хозяин – невысокий и чёрный, протирал блюдце и, усмехнувшись, налил ему без разговоров стаканчик, хотя Пётр и не просил. Он взял лёгкую посудинку в ладонь, посмотрел, как свет холодных, цвета слоновьей кости свечей отражается в гранях. В его доме подобной посуды, конечно же, не водилось, а была бы – пить из неё не стал бы. Он быстрым взмахом влил в себя шкалик – и сразу почувствовал тепло, будто проглотил маленький уголёк.

«Да, чуть крепче сдавишь, и треснет сосудик-то», – подумал он.

– Сколько? – спросил он чёрного трактирщика. Тот растянулся в улыбке:

– Нисколько, сударь, вам, как дорогому гостю нашего «Доброго стана», за счёт заведения, – и вдруг он немного ощетинился, чуть захрипел. Но не на Петра. Кто-то подошёл сзади:

– Эх, Ванёк, – услышал Пётр за спиной.

Алатырев подумал, быть может, это обращался к нему утренний попутчик? Вдруг он и тут гуляет? Злоба обуяла его. Представил, что обернётся, увидит улыбающуюся красную, со свиными глазами морду. Если это тот барин, вот он уж съездит сейчас кулачищем по этой ухмылке, а там будь, что будет! Недаром и этот чёрный на него шипит! Пускай потом Петра отведут к уряднику, посадят за решётку, неважно. Хотелось выплеснуть горечь и досаду, что накопились за день.