Игра королев
Шрифт:
— Я как раз и пытаюсь объяснить вам. — Лаймонд глубоко вздохнул. — Первые три страницы письма подложные. Они основаны, несомненно, на донесении настоящего шпиона королю Генриху. А сведения о пороховом складе сообщал я. Я спрятал порох в подвале монастыря, где воспитывалась моя сестра, когда он пострадал во время одного из более ранних набегов и был покинут. Человек, который помогал мне, погиб при Солуэй, никто больше не знал о складе, а меня, судя по всему, собирались удерживать в Лондоне еще какое-то время.
Я знал, что правительству нужен порох, и беспокоился, что монахини могут вернуться в монастырь и как-нибудь пострадать. И я, будучи в Лондоне, написал письмо и велел снести его Хозяину Эрскина: его как раз освободили, и он собирался возвращаться в Шотландию. Мне не позволили общаться с другими пленниками.
Бокклю взглянул на Тома Эрскина, и тот сказал:
— Роберт погиб при Пинки.
— Так или иначе, он не получил моего письма, — спокойно продолжил Лаймонд. — Я обнаружил это позже. Письмо было перехвачено, адрес отрезан, а основной текст послужил концовкой для другого донесения, которое переписали, подражая моему почерку. Следующий же карательный отряд, прорвавшийся через границу, нашел монастырь, был застигнут на месте преступления, взорвал пороховой склад, и командир его не преминул оставить письмо, во всем обвиняющее меня.
Сэр Уот заорал вне себя:
— Чертов дурень! Если это все правда, как же ты не следил получше за своим письмом? Мог же ты догадаться, что произойдет, если оно попадет не в те руки, даже если и не знал, что девушки вернулись?
— Эта мысль для меня не нова, — произнес Лаймонд тусклым, безжизненным голосом. — Мне казалось тогда, что я принял все возможные предосторожности.
— Видно, не все.
— Разумеется. Если вы жаждете узнать о моих чувствах по этому поводу, — вдруг вскричал Лаймонд в каком-то диком порыве, — можете судить о них по той неумеренности, которую столь сурово заклеймил господин Лаудер.
— Чертов дурень! — повторил Бокклю. — Погоди-ка, Генри. Если письмо написано двумя людьми, почерк должен различаться, а?
Но прокурор покачал головой, встал и подошел к столу, за которым заседала палата.
— Судите сами.
Бумага шелестела, переходя из рук в руки; солнце, клонящееся к закату, заглядывало в окно, отбрасывая пестрые, геральдические блики. Эрскин прикрыл рукой глаза; Калтер сидел не шевелясь, устремив взгляд на свои ладони.
С противоположной скамьи вдруг поднялся Милн, подошел к узнику, склонился над ним и что-то сказал вполголоса. Лаймонд покачал головой. Лаудер, забрав письмо, уселся и метнул на них быстрый взгляд.
— Ну что, доктор?
Пожилой лекарь выпрямился:
— Если вы хотите, чтобы он дотянул до виселицы, следует быть осмотрительнее.
— Не угодно ли отдохнуть, господин Кроуфорд? Нехорошо, если вы лишитесь чувств.
Бокклю заворчал:
— Да я бы отказался от глотка воды в геенне огненной, если бы мне это так предложили! Лаудер берет верх и знает об этом. Только взгляните на него! Весь сияет, как свинья у корыта.
Он и впрямь улыбался, и улыбка сделалась еще шире, когда Лаймонд ответил насмешливо:
— На самом интересном месте? Нет уж, я как-нибудь потерплю до заключительной части, господин Лаудер.
Лекарь пожал плечами и удалился.
Генеральный прокурор подождал, пока ропот стих, и встал со своего места.
— Полагаю, нет надобности продолжать дознание. Мы выслушали объяснения господина Кроуфорда по поводу того, что произошло в Лондоне и в Лаймонде в 1542 году; мы убедились, что письмо, которое он признает своим лишь частично, написано одним и тем же почерком, и мы все явились свидетелями того, что он признал себя виновным в ужасном, хладнокровно задуманном преступлении.
С одной стороны, у нас есть объяснение происшедшему: оно чудовищно по своей жестокости и открывает невиданные глубины человеческого падения, зато оно простое, правдоподобное и к тому же подтверждено документальным свидетельством и отчасти тем, что нам рассказал сам господин Кроуфорд. С другой стороны, мы выслушали историю, полную невероятных превратностей судьбы, забросившей подсудимого в Лондон и отдавшей беззащитного юношу во власть могущественных враждебных сил.
Нам предлагают поверить в то, что одна из самых высокорожденных дам страны проявила к нему благосклонность, однако же не сделала ничего, чтобы помочь ему; что, будучи горячим сторонником дела Шотландии, он по неосторожности допустил, чтобы опасная тайна попала в руки врагов; что, словно в каком-нибудь романе, существовал некий ужасный английский заговор, в который ему удалось проникнуть. Можно ли все это счесть правдоподобным?
Он сделал эффектную паузу, но Гледстейнс, дотошный и хитрый, вставил свое слово:
— Я бы не мог безоговорочно утверждать, что обе части письма написаны одним почерком. Также и совет взорвать монастырь излишний, если письмо предназначалось для англичан. Это ненужно и предполагает бессердечность, в которую трудно поверить. Особенно если этот человек, будучи тайным соглядатаем, надеялся, что в свое время попадет обратно в Шотландию.
Епископ Рид перебил его:
— Чтобы ответить на это, нужно, как уже сказал Лаудер, изучить характер. Этот человек вел распутную, порочную жизнь, чего сам не отрицает. Вспомните слепую девушку. Вспомните жену брата. Вспомните мальчишку Скотта… — Он осекся: сэр Уолтер вскочил было, но сосед усадил его на место. — Все мы знаем, сколь неуравновешенные, неистовые чувства выказывал этот юноша по отношению к своему новому покровителю. Отвращение — может быть, к самому себе — заставило его вернуться на торную дорогу. Но привязанность, похоже, разгорелась с новой силой. Мы не знаем, что произошло за те месяцы, пока он находился в обществе подсудимого, но признаки крайней, нездоровой чувствительности, постоянных нравственных метаний налицо. Я бы, например, не стал полагаться на его свидетельства в пользу господина Кроуфорда, и мне приятно видеть, что юноша отсутствует, не решаясь, видимо, дать ложные показания.
Долее удерживать Бокклю было выше человеческих сил.
— Ложные показания! — заревел сэр Уот. — Нездоровая чувствительность! Отвращение к себе! Вы хотите сказать, что сына моего растлили?
— Я только показал, что…
— Этот парень, — орал сэр Уот, — был никчемным, беспомощным, вечно колеблющимся дурнем, пока не встретился с Фрэнсисом Кроуфордом. А теперь, Бог мне судья, хоть он раздумывает и передумывает трижды, прежде чем решится на что-то, но я бы предпочел иметь в споре ли, в битве на своей стороне его, а не какого-нибудь расфуфыренного франта, который всю жизнь просидел дома, обручился в соборе Святого Катберта, а все пищит, как желторотая птаха.
— Не отрицаю, — громко сказал епископ, — что сын ваш стал искусным бойцом: достаточно вспомнить, как он вас одолел. Я только пытаюсь доказать, что…
— Сдается мне, что вы пытаетесь доказать дюжину разных вещей, — угрожающе проворчал сэр Уот. — И все они чертовски оскорбительны.
— Так или иначе, — быстро заключил Генри Лаудер, — суть дела ясна. — Мы не виноваты, что самые разные пороки, естественные и противоестественные, так легко связать с личностью господина Кроуфорда. И тут мы должны, как это ни отвратительно, коснуться слухов, которые широко распространились в месяцы после несчастья в Лаймонде. Я вынужден напомнить вам, сэр Уот, что господин Кроуфорд мог иметь причины — крайне веские причины — желать набега на монастырь и даже настаивать на нем.