Игра над бездной
Шрифт:
Он стал осторожней и за весь перерыв ни разу не взглянул в ту сторону, где сидели его друзья. Возможно, эта предосторожность была излишней, но, как известно, береженого бог бережет. От этого теперь зависели не только его собственные благополучие и свобода, но кое-что посерьезней — продолжение той игры, которой сегодня предстояло закончиться приговором Вийупу, а завтра возобновиться и не прекращаться до тех пор, пока не восторжествует истинная справедливость. Та, служить которой они поклялись…
Совещание суда было довольно скорым, поскольку в деле отсутствовали обстоятельства, которые могли бы вызвать разногласия. Если в квалификации преступления была полная ясность, то и мера наказания зависела не от мнения судей, а от того, что гласила соответствующая статья уголовного кодекса.
Потратив на дискуссию менее часа, суд возвратился в зал. Ввели и Вийупа. Краткое формальное вступление, и прозвучали роковые слова: …вина Вийупа Роберта во всех вышеперечисленных деяниях признана доказанной, и суд в соответствии с такой-то и такой-то статьями закона приговорил подсудимого к высшей мере наказания — смерти через повешение.
Вот и все. Никакой неожиданности не произошло. Оторвавшаяся от ветки шишка упала на землю по кратчайшей линии и именно в то место, куда по законам механики ей надлежало упасть. Будь боковой ветер или встреться на полпути препятствие, она, возможно, отклонилась бы в своем падении в другую сторону. Но препятствия не оказалось, было безветрие — судьба Роберта Вийупа неотвратимо двигалась к своему завершению.
Любопытный репортер покосился на Анну Вийуп: как она воспринимает приговор — сражена, упадет в обморок, начнет ли истерически кричать? Момент был драматический. Но нет, она лишь плотней сжала губы, и потемнел взгляд карих глаз. Любопытный репортер испытал разочарование и был удивлен, как во время похорон бывает удивлен каждый средний человек, когда близкие не плачут по покойнику. До сих пор все шло естественно и правильно, а вот теперь не то: каждая утрата порождает сострадание, жалость, они выражаются в слезах и рыданиях — каждый воспитанный человек в такие моменты плачет, если не от души, то хотя бы всхлипывает из приличия. То, что сердце может болеть, а глаза оставаться сухими, средний человек не в состоянии осмыслить. Испытывая недовольство, репортер сунул свою записную книжку в карман и не задерживаясь ушел.
Вместе с остальной публикой Илмар вышел на улицу. Но уходить не спешил. Было еще довольно рано, к Анде можно зайти попозже. Теперь он хотел встретиться с Анной Вийуп и Цауной.
Основной поток публики уже схлынул, когда показались и они; к Анне с Цауной присоединился кто-то третий. Илмар сперва не узнал его, но потом, когда услыхал голос, вспомнил Савелиса — пятого члена их кружка. Савелис отпустил усы и заметно раздался в плечах, от этого выглядел мужественней и старше своих товарищей, которые все были примерно одного возраста — от двадцати четырех до двадцати шести. Он был поистине воплощением здоровья и силы в противоположность тщедушному Цауне, который со своей хилой фигурой и серым анемичным лицом становился прямо-таки невидимым рядом со своим другом-здоровяком. На Савелисе был костюм из серовато-коричневого домотканого сукна, а хрупкость Цауны и бледность его лица еще сильней подчеркивались уныло черной одеждой и такой же шляпой. Теза и антитеза. При взгляде на друзей Илмару невольно пришла на ум старая формулировка Гегеля. Но если были теза и антитеза, то должен быть и синтез. В данном случае его могла явить Анна Вийуп. В ней, действительно, соединялись противоположности двух других — хрупкость одного и здоровье другого. Угрюмость одного и жизнерадостность другого, взаимосочетаясь, давали то, чем, в сущности, являлась Анна — довольно сильной и в то же время интересной молодой женщиной. Она была темноволоса, как ее брат, такие же карие горящие глаза, но ее рту недоставало чувственности, присущей Роберту. Красивой назвать ее было нельзя, привлекательность и обаяние Анны определялись не столько внешними данными, сколько внутренними. В ней ощущалась настоящая личность, она не была женщиной-куклой, она была живым, самостоятельным человеком, который устоит в жизни и без посторонней поддержки. Никогда ни в ком Илмар не видал столь отчетливо выраженной закалки людей прошлых поколений, настойчивости далеких предков, отвоевывавших пашню у леса тяжким трудом, и той спокойной, неприметной гордости, которую придает человеку сознание самостоятельно завершенного труда. Такой была Анна, таким был Роберт и точно таким же был, наверно, их отец — упрямый видземец, одним из первых выкупивший у барона хутор своих предков и не желавший гнуть перед ним спину.
— У тебья волчиный хребет есть! — сказал барон старому Вийупу. — Я буду тебья научить кланять спина…
Но из ученья ничего не получилось, спина старого Вийупа не стала более гибкой даже тогда, когда его поставили к сосне в качестве цели для казачьих пуль.
Савелис о чем-то говорил, неуклюже размахивая тяжелыми руками, Анна и Цауна молчали. Илмар подошел к ним на бульваре, шагах в пятидесяти от здания суда. Но они так углубились в свои мысли, что заметили Илмара лишь когда он, здороваясь, преградил им путь. Они остановились, оторопело переглянулись, не отвечая на приветствие Илмара.
— Не желаете меня больше признавать? — спросил он и протянул руку Анне.
Удивленно и сердито глянула она на него и резко отвернулась, будто не заметила протянутой руки. Цауна кашлянул и стал снимать пылинки с пиджака. Савелис что-то смущенно пробормотал.
— Но в чем дело, друзья мои дорогие, что с вами? — продолжал Илмар с легкой ухмылкой. — Неужели я еще должен представляться? Анна… — он еще раз протянул руку хмурой девушке. — Ты что, забыла Илмара Крисона? Возможно ли это?
Вместо ответа Анна, словно в поисках защиты, повернулась к своим спутникам:
— Я не могу… говорите с ним сами… Я ухожу.
И не прощаясь, не взглянув на Илмара, она быстро ушла. Цауна озабоченно посмотрел на Савелиса.
— Кто будет, ты или я? Одному надо, пойти с Анной, ее сейчас нельзя оставлять одну…
— Хм, да-а… — проворчал Савелис. — Ты ступай, а я тогда останусь.
— Как хочешь, — сказал Цауна. — Только не забывай насчет… сам знаешь. Ни слова об этом.
— Знаю. Не забыл.
Цауна ушел догонять Анну. Савелис, оглядевшись, сказал Илмару:
— Пойдем отсюда куда-нибудь. Тут неподходящее место для разговора.
Не дожидаясь согласия Илмара, он сошел с тротуара, пересек улицу и, не оглядываясь — идет ли тот за ним, направился в тень деревьев, окаймлявших Эспланаду. Неподалеку от коммерческого училища биржи они нашли единственную свободную скамью и сели. По соседству под надзором нянек в крахмальных наколках резвилась группа детишек. Время от времени мимо их скамьи проходили парочки и одинокие дамы с собаками.
— Ты мне не скажешь, что все это означает? — первым заговорил Илмар.
И опять во взгляде Савелиев он увидел то же мрачное недоумение, что ранее заметил у всей троицы. Ответ последовал после изрядной паузы и был предварен горьким вздохом.
— Ты еще спрашиваешь?! Чего ради прикидываешься? Твоему лицедейству никто больше не поверит.
— Я полагал, ты выскажешься более осмысленно, — нетерпеливо прервал Илмар. — Во-первых, тебе следует знать, что мы только сегодня пришли в Ригу, и мне неизвестно, что случилось в мое отсутствие. Не загляни я случайно в газету, не узнал бы даже того, что сегодня судят моего друга.
Два темных глаза вперились в него.
— Притворяешься довольно ловко.
— Зато ты сегодня не можешь внятно изъясняться по-латышски, Я ничего не понимаю, но чувствую, что вокруг меня заварена какая-то дурацкая каша. Я имею право знать причину вашего враждебного отношения ко мне, этого отчуждения, надутости и черт знает чего еще. Если ты можешь так себя вести со мной, то должен внести ясность — почему?
— Одним словом, я должен изобразить из себя простофилю и рассказывать тебе вещи, которые тебе известны, лучше, чем кому-либо из нас? — саркастически усмехнулся Савелис.