Игра по-крупному
Шрифт:
"Что ты наделал...
– - сказала Инга плачущим голосом.
– - Кто тебя просил лезть в мои дела?.."
Участковый притормозил, сигналя разбегающимся ребятишкам, и проехал не останавливаясь.
Занавес.
Инга в тот же вечер уехала из колхоза, запретив Игорю провожать себя, и больше он ее не видел. Еще летом она уволилась из института, и по телефону, номер которого Игорю удалось раздобыть на ее кафедре, отвечал низкий мужской голос: "Алле! Алле! Нажмите кнопку! Вас не слышно!" Игорь не знал -- принадлежит ли голос ее мужу, и муж ли он ей теперь. А хоть бы и знал -- что скажешь? "Позовите Ингу"? А если они помирились? Игорь крутил диск и вешал трубку.
Дубина! Самая настоящая дубина...
Чего только не натворил -- по молодости, по глупости, по незнанию жизни... И не хотел делать людям
Временами, устав от компаний, Игорь уезжал на залив и бродил в одиночку по берегу, размышляя о своей душе и прислушиваясь к ней. "В бога, что ли, начать верить?
– - думал Фирсов, шагая по влажной гальке и вдыхая свежий запах моря.
– - Нельзя же без идеала, без веры, на одних лишь мелких принципах, которые и принципами не назовешь, а так -- житейские правила. "Взял в долг -- перезайми, но отдай в срок", "Не плюй в колодец", "Не рой другому яму", "Не пей на работе"..."
Иногда он заходил в церковь, покупал, стесняясь, три свечки и ставил их: Христу, Божьей матери и приглянувшемуся ему святому. Стоял в уголочке, слушал пение хора, и что-то возвышенное и удивительно приятное пронзало его. Он не смог бы объяснить это словами. Сам факт, что он нашел время, переборол стеснение и зашел в церковь, стоит на виду у пожилых людей и признает свою зависимость от высших сил, которые знают его, Игоря Фирсова, от пяток до макушки, со всеми его сомнениями, колебаниями, светлыми порывами и необузданностью плоти, знают все его помыслы и дела, знают все добро и зло, содержащееся в нем, и верят, что добра в нем больше, верят, что он хороший в общем-то парень, но не всегда умеет совладать с собой, и корит себя после дурного поступка, и мучится, оставаясь один, и хочет жить ясно и просто, не делая никому плохого, но это ему не удается, -- сам факт, что кто-то думает о нем и понимает его, наполнял душу тихой радостью и покоем. Его немного пугали старушки -- все в черном, согбенные, неистово молившиеся на коленях и стукавшиеся лбами об пол, -- он словно заранее причислялся к их компании, но он старался не смотреть в их сторону и не замечать их взглядов. Не крещенный в детстве и выросший в семье, где о Боге и вере никогда не вспоминали, Игорь смущался перекреститься перед иконой или при входе в церковь и думал при этом, что Бог, если он есть, -- а он, пожалуй, есть -- поймет его затруднения и простит: суть не в том, чтобы стукаться лбом об пол, а в том, чтобы чувствовать Бога, верить в него...
Игорь шел вдоль берега, поглядывал на парящих вблизи чаек и думал о том, что не знает, как жить правильно, и никто из его знакомых не знает... И вспоминал, как доказывал недавно еще в меру пьяной компании, что все собравшиеся за столом -- простые советские идиоты, некоторые -- и он в их числе -- идиоты с высшим образованием. "Мы не знаем, зачем живем, и не знаем, как жить!
– - горячился Игорь.
– - И самое поразительное, что и знать не хотим! Есть выпивка -- и нет проблем! Мы не знаем истории, не знаем мировой культуры... ничего не знаем! Простые советские идиоты. Маяки пятилетки. Ударники коммунистического труда. Народные дружинники. Кто еще?.. Эти...
– - он пощелкал пальцами.
– - Авангард мирового пролетариата! Творцы светлого будущего!" Компания не хотела признавать своего идиотизма, и Игорь, устав приводить случайные примеры, махнул рукой: "Давайте лучше выпьем! За Маркса-Энгельса-Ленина, которые, как известно, учились только на пятерки с плюсом и обрекли нас на прекрасное будущее! За коммунизм к восьмидесятому году!" Милка, сидевшая напротив, поправила очки и сказала серьезно: "Осел, осознавший себя ослом, -- уже философ..." Игорь выпил, обошел стол и влепил Милке вкусный поцелуй в румяную щеку: "Умница! А я все время думал, за что я тебя люблю? Молодец!" -- "Игорек, а я думала, ты любишь меня за что-нибудь совсем другое", -- сказала ему вслед Милка и тоже выпила.
Весь вечер он танцевал только с ней, сидел на диване тесно, плел какую-то ерунду о роли прессы, Милка крутила головой, не соглашаясь, и компания с улыбками и перемигиваниями стала разбредаться. Господи, да Милка -- свой в доску парень, какие с ней могут быть амуры!
Когда они неожиданно остались вдвоем, Милка вытащила из-за шторы припрятанную бутылку венгерского рислинга и закрыла на защелку дверь. "Гулять так гулять!
– - сказала она.
– - Открывай!" -- "Подожди".
– - Игорь понес на кухню грязные тарелки. Когда он вернулся, Милка в свете торшера лежала на диване и, запустив руки под юбку, стягивала с себя колготки.
– - Ну где ты ходишь!
– - сказала она игриво и кинула что-то на стул.
– - Девушки разделись и просят...
Игорь подошел к столу, взял штопор и стал открывать бутылку.
– - Ну!
– - Милка капризно забарабанила пятками по дивану.
– - Сначала иди сюда...
– - она уже потянулась рукой к кисточке торшера.
– - Одевайся, Мила, -- не оборачиваясь сказал Игорь.
– - И двигай домой. Дочка ждет...
– - Что?..
Игорь молча налил в два бокала и отошел со своим к окну. Отдернул слегка штору.
– - Ну ладно, мать твою... Я тебе этого не забуду.
Игорь слышал, как она в бешенстве шлепает босыми ногами к столу, натягивает, вскинув юбку, белье, вжикает молнией сапог, видел в стекле ее мечущееся по комнате отражение -- она искала сумку -- и знал, что через полчаса будет жалеть об ее уходе.
– - Импотент несчастный!
– - Милка взялась за ручку двери.
– - Не хрен было прижиматься, если не можешь! Я думала, ты мужик! Сопля! Идиот!..
– - Она сорвала с вешалки дубленку и застучала каблуками по коридору. Грохнула дверь. Игорь допил свой бокал, закрыл входную дверь на крюк и вымыл посуду.
Может быть, и идиот.
Глухо рокотала зеленоватая вода залива. Чернел купол кронштадтского собора у горизонта. По песку ходили чайки и с его приближением дружно взмывали в серый воздух, кричали лениво и недовольно.
Он готовился тогда к кандидатскому экзамену по языку и носил с собой стопку бумажных карточек, перетянутых резинкой: английское слово -- на обороте перевод. В удачные дни, когда в трамвае выпадало место у окна, удавалось запомнить слов двадцать. Дел на кафедре все прибавлялось, и он ценил редкие побеги -- озябшей электричкой -- к заливу: мокрая дорожка в осеннем лесу, заколоченные фанерой ларьки и дачи; сложенные в штабеля пляжные скамейки, хруст тростника под ногами, безлюдье. Игорь брел меж перевернутых лодок, всходил на вылизанные хлестким ветром дюны, щурился в сизую даль, где небо смыкалось с водой, и вразумлял себя тем, что лёт времени незаметен, годы бегут -- или он в них вбегает?
– - другой жизни ждать бессмысленно, никто ее не даст, он уже живет, и надо взяться за себя самым серьезным образом...
Он вспоминал, как совсем недавно ему казалось: стоит кончить школу, поступить в институт, и начнется жизнь совершенно другая -- интересная, наполненная недоступными пока делами и мыслями, в нем самом, как по взмаху волшебной палочки, произойдет что-то значительное и чудесное. Но канули институтские годы, особых перемен не обнаружив, -- он поставил на цифру "25" -- в ней ожидалась некоторая краеугольность, от нее веяло безобманной взрослостью -- "двадцать пять лет!". Справили "четвертак", он пробормотал с улыбкой: "Да-а, годы жмут. Есть над чем задуматься..." -- и на следующий день стало казаться: нет, по-настоящему взрослый человек -- это лет 26-27, до этого возраста -- все чепуха, молодость и забавы. Игорь догадывался, что, назначая себе некие даты, с которых следует резко изменить свое бытие, а вместе с ним и сознание, он занимается искуснейшим самообманом, и позднее, листая после крутого штопора томик Толстого -- трещала башка, и вилась бесовская мыслишка: "А не загнать ли старика? Больно нудно пишет..." -- он нашел подтверждение своим догадкам. Из статей, резанувших глаз чудными названиями -- "Учение Господа, преподанное народам двенадцатью апостолами" и "Христианское учение", он узнал, что подобные ожидания и обещания самому себе начать новую жизнь были известны без малого за две тысячи лет до его рождения и назывались соблазном приготовления. Присев к липкому столу, он прочитал:
"243. Первый и самый обычный соблазн, который захватывает человека, есть соблазн личный, соблазн приготовления к жизни вместо самой жизни. Если человек не сам придумает себе это оправдание грехам, то он всегда найдет это оправдание, уже вперед придуманное людьми, жившими прежде него.
244. Теперь мне можно на время отступить от того, что должно и чего требует моя духовная природа, потому что я не готов, -- говорит себе человек.
– - А вот я приготовлюсь, наступит время, и тогда я начну жить уже вполне сообразно со своей совестью.