Игра против всех. Три дня в Дагезане
Шрифт:
— Не откажусь. — Мазин присел к столу, покрытому голубенькой, в цветочках клеенкой.
— Сию секунду.
Демьяныч отворил дверцу настенного шкафчика, на которой была приклеена вырезанная из журнала фотография улыбающегося космонавта Поповича, достал две пачки с чаем, ловко смешал в заварном чайнике и поставил его на раскаленную плиту.
— Настояться требуется, — пояснил он. — Раздевайтесь пока. У меня не замерзнете. Сам стынуть не люблю.
Теплая крестьянская изба и основательный старик, такой далекий от невероятной реальности щегольской дачи с гаражом и мансардой,
Однако Демьяныча интересовало другое.
— Борис Михалыч — человек проницательный и ловушку расставил умело.
— Нас перехитрили. Кто–то пробрался в мастерскую, когда мы звонили с почты, ударил Калугина ножом и скрылся.
— Скрылся? Удивительно, как и многое в жизни.
Простой этот и даже риторический вопрос поставил Мазина в тупик. При всем желании он не мог ответить на него утвердительно, потому что здравый смысл, логика доказывали, что скрыться невозможно и преступник по–прежнему здесь, рядом. Между тем никто из тех, кого видел до сих пор Мазин, не казался ему убийцей.
— Вы, Демьяныч, философ, оказывается.
— Стараюсь смысл понять…
— Жизни? Трудное дело. Или постигли?
— Много беспощадного вижу.
— Опечалены?
— Не скажу. В этом мудрость.
— В жестокости?
— Нет, в беспощадности. Это разное. Волка убить мудро. А зачем? Чтобы овцу не тронул. Так природа распорядилась. Овцу нам. А мы многое сделать можем. Даже на Луну слетать. Поэтому овцу нам, а не глупому волку.
— Волк не заслужил, выходит?
Ставший было серьезным и даже утративший от этого что–то свое, добродушное, пасечник снова заулыбался.
— Не заслужил, Игорь Николаевич, не заслужил. Сер больно.
Он налил ароматный чай в граненый стакан и поставил на стол блюдечко с медом.
— Вам, наверное, немало пришлось повидать в жизни?
— Что положено, повидал.
— Вы верующий, Демьяныч?
— В бога не верю. Верю в диалектический закон, он нашу участь определяет.
— И участь Калугина?
— И его тоже, — ответил пасечник твердо. — Значит, суждено ему было.
— Закон законом, а на курок–то пальцем нажали.
— Ну, если по–житейски, то человек убил, конечно. Как полагаете, найдет его Борис Михайлович?
— Ему есть над чем подумать. Убийца оставил нож.
— Нож бросил? Спугнули, значит? Улику потерял.
— Или решил бросить тень. Хозяин–то ножа известен.
— Кто ж именно?
— Олег.
— Олег? — Лицо пасечника вытянулось. — Уж больно не похож.
— Не похож. Скорее, ножом кто–то воспользовался. Брал его Валерий, но вернул. Мог и другой взять.
— Скажите какая история! — Демьяныч покачал головой. — Любопытно, почему смерти его домогались? Не месть ли?
— Мне трудно судить.
— Мудреное дело, мудреное. В Москве небось некролог дадут…
Пасечник поднял свое блюдце и пил, держа его в растопыренных пальцах. Вдруг он наклонился через стол.
— А что вы насчет ревности думаете?
— Вам что–нибудь известно, Демьяныч?
— Неопределенно, Игорь Николаевич. Борис Михалычу я бы говорить не стал, потому законник он, в строгих фактах нуждается. Ну, а вы человек вольный, доктор, если не запамятовал… — поглядел пасечник будто с сомнением, и Мазину, в который уже раз испытывая неприятнейшее чувство, пришлось подтвердить, что он доктор.
— Вот, вот… Живые люди мы с вами, сидим, размышляем между собой, и разговор у нас частный, для души, а не для закона. Люблю я, грешный человек, полюбопытствовать, как другие люди на земле существуют. Не все живут одинаково, Игорь Николаевич. Даже у нас, не говоря уж про буржуазный мир. Судъба–то, фортуна свое дело знает, не всем сестрицам одинаковые серьги достаются. Кому и ожерелье перепадет, а другому колечка обручального, глядишь, не хватило. Вот Михаил Михалыч, покойник… Широко судьба вела его, веточки над головой раздвигала, чтоб не поцарапался. Но достоин, ничего не скажешь. Народный талант.
«Однако старик болтун», — заметил Мазин, хорошо знакомый с категорией неглупых и повидавших на своем веку простых людей, но склонных к старости преувеличивать свой жизненный опыт.
— К чему ж вы пришли, наблюдая Калугина?
— Да так… Сплетня сплошная. Скажите, Игорь Николаевич, положа руку на сердце, была ли у него необходимость с молодой супругой свою жизнь связывать? — доверительно спросил Демьяныч.
— Он и сам не старик.
— Все ж Марина Викторовна на пару десяточков лет помоложе. А что двадцать лет в наше время значит? Другой человек — вот что. Он на фронте сражался, а она про Отечественную войну в школе услыхала. Он черный кусок ценил, а она черный хлеб ест, чтобы фигуру не попортить.
— В жизни такие грани часто стираются.
— Может, и стираются, а молодое к молодому тянет.
— Скажите проще, Демьяныч.
— Не решился б никогда, если б не случай ужасный. Но ежели пообещаете, что Бориса Михалыча вы этой сплетней не смутите…
— Смущать не буду, — пообещал Мазин.
— Если так… Еду я, значит, раз на пасеку. На переезде с моста спустился ишака напоить. Умнейшее животное, между прочим. И душевное. Зря оклеветанное. Однако отклонился, потому что животных люблю. Смотрю, значит, Марина Викторовна с чумным этим парнем, Валерием. Верхом оба, и меня им не видно. Ну, он на мосту близко к ней ехал, нагнулся и поцеловал… Мне неловко стало. Отвернулся, помню. Вот и все… Ой, минутку! Дровец в печь подброшу.
Пасечник вскочил и наклонился над плитой.
— Чего не бывает, — произнес Игорь Николаевич неопределенно и, помешав ложечкой в пустом стакане, поднялся.
— Благодарю за угощение.
— Но уговор наш…
— Уговор дороже денег.
И снова он прошел по мокрой дорожке и по ломкому прошлогоднему сену мимо блестевших дождевыми каплями сосен.
— Куда ты пропал? — выскочил из тумана Сосновский.
— Чай пил.
— Чай! Валерий исчез! В его спальне даже постель не разобрана. Он не ночевал дома.