Игра в гестапо

Гурский Лев Аркадьевич

После такого страстного монолога Курочкин отдал бы доктору, не задумываясь, все, что он просит. Если бы он, разумеется, был искомым Потаповым. Однако на нет – и суда нет.

– Вы мне не верите, – со вздохом сказал доктор, не дождавшись от Курочкина даже мычания или кивка. – Вы думаете, что я блефую, что ничего не знаю… Хорошо, поставим вопрос прямо: где бутылка? Куда вы ее спрятали?

Набравшись сил, Дмитрий Олегович принялся отчаянно мотать головой. Не будь у него кляпа, он бы немедленно объяснил, что вопрос не по адресу. От Валентины прятать бутылку с чем бы то ни было бесполезно. Найдет и устроит скандал.

Усилия Курочкина не остались незамеченными.

– Хотите ответить? – сообразил доктор. – Ну, слава богу!

Дмитрий Олегович вновь задергал головой из

стороны в сторону, словно китайский болванчик. Доктор освободил его от кляпа, сдвинув повязку на подбородок.

– Выслушайте меня… – отдышавшись, произнес Курочкин. Он постарался собрать в своем голосе максимальную убедительность, на которую только был способен. – Не затыкайте мне рот, я сейчас все объясню…

– Давайте-давайте, – поощрил доктор, придвигаясь поближе.

– Я из сто тридцать второй квартиры, – проникновенно начал Дмитрий Олегович. – Я здесь случайно. Жена послала меня за дядей Володей. А тут ваши фашис… То есть ваши мальчики. Они подумали, что я Потапов. А я – не Потапов. Я ниже и толще. Клянусь вам, я – не Потапов!

– И кто же вы на самом деле? – печально осведомился похожий на черепаху доктор. Курочкин со страхом понял, что тот не верит ни одному его слову.

– Я – Уточкин! – простонал Дмитрий Олегович. – Ой, что я говорю! Конечно, Курочкин! Дмитрий…

Решительным движением доктор опять водворил кляп на прежнее место. Слово Олегович превратилось в мычание.

– Вы – крепкий орешек, – признал человек, похожий на черепаху. – Вас с налету не возьмешь, но и я терпелив и настойчив. Не удалась фронтальная атака, приступим к долговременной осаде, по всем правилам фортификации. Начнем все сначала. Вы, наверное, еще полагаете, будто мне ничего не известно про эти ма-а-а-аленькие штучки? – Произнеся последние слова, доктор интимно захихикал.

«Штучки? – в смятении подумал Курочкин. – Какие еще штучки? Что он имеет в виду? Господи, неужели он – сексуальный маньяк?…» Страшные истории из газеты «Московский листок» вновь овладели его воображением.

– О-о, вы побледнели, – констатировал доктор. – Вы не ожидали, я смотрю. Есть первый результат… Ну, разумеется, мне не нужна сама бутылка. Меня интересует ее со-дер-жи-мое. Четыре небольших сувенира.

«Нет, кажется, он нормальный, – чуть успокоившись, сообразил Дмитрий Олегович. – Но что ему все-таки надо?»

– Четыре весьма ценных сувенирчика, – с удовольствием повторил доктор. – Из самых закромов международного отдела. Случайный фарт Кондратьева, который самому Кондратьеву богатства так и не успел принести… Хотя и обогатил устное народное творчество. Правда ведь обогатил, а, господин Потапов?

В последний раз повязка с кляпом оказалась так сильно затянута, что Дмитрию Олеговичу не удалось бы даже толком замычать.

– Молчание – знак согласия, – подытожил герр доктор. – Я знал, что мы с вами договоримся. Мои условия таковы…

5

Кляп – хорошее подспорье в разговоре, самый убедительный аргумент. Когда один из двух собеседников насильственно нем, другой уже автоматически становится Цицероном. На любой его довод контрдовода все равно не последует. Человеку с кляпом остается лишь внимать, покорно помалкивая в знак согласия, в данном конкретном случае неотличимого от несогласия.

– Предлагаю выгодный обмен, – сказал доктор-черепашка. – Сначала я вам честно излагаю все, что я знаю, а затем вы – что знаете вы. Не отказывайтесь, мои условия очень хорошие. Я знаю много, от вас же прошу – совсем пустячок: сказать, где наследство Кондратьева. Есть возражения?

Возражений, естественно, не последовало.

– Превосходно! – одобрил доктор. – Вы мне нравитесь все больше и больше. Тогда начнем с начала – с большого ограбления поезда в семьдесят девятом. Точнее, не поезда, а всего одного вагона. Припоминаете? Рейс «Москва-Берлин». Через Варшаву, разумеется. Июль, два часа ночи, станция Барановичи. В вагоне номер четыре появляются двое пограничников… – Голос черепашки стал тихо уплывать куда-то в волшебную даль.

Много-много лет назад маленький шкет Дима Курочкин более всего на свете любил сказки про аленький цветочек, царевну-лягушку и гадкого

утенка. Особенно ему нравилось, когда в конце сказок торжествовала справедливость и противные уродцы превращались в дивных красавцев и красавиц: поганое чудище становилось пригожим королевичем, неказистая зеленая квакушка – прекрасной царевной, а утенок соответственно – лебедем. Под влиянием этих чудесных историй мальчик Дима довольно долго считал, что под скорлупой всякого внешнего безобразия обязательно скрывается заколдованная красота, – важно лишь не упустить драгоценного момента превращения. Примерно в пятилетнем возрасте он едва не довел до нервного припадка пожилую соседку по коммунальной квартире, унылую тетку с двумя крупными бородавками на одной щеке и с одним родимым пятном – на другой. Сам Дмитрий Олегович эту историю помнил смутно, но родители уже гораздо позже с ехидными улыбочками рассказывали ему, как он много дней подряд таскался по коридору за соседкой, как приклеенный, и уговаривал ее хоть ненадолго стать Василисой Прекрасной, трогательно при этом обещая ни в коем случае не сжигать в печке ее старую шкурку с бородавками. Он даже соглашался поцеловать, если колдовство того требует, будущую Василису, чем вызвал особенный гнев бедной женщины, заподозрившей, что малолетний Курочкин просто-напросто над ней издевается. Потом были крики, слезы, брань и родительские извинения. Однако даже это скандальное происшествие, окончившееся ремнем и стоянием в углу, не поколебало уверенности мальчика в своей правоте. Через два года придя в школу, Дима первым делом сел за одну парту с самой невзрачной одноклассницей. И пока его ровесники дергали за косички и обсыпали мелом кудрявых и румяных девочек, похожих на дорогие куклы из «Детского мира», юный Дима был верен своему гадкому утенку. Он терпеливо сносил насмешки окружающих, поглядывая на них с чувством затаенного превосходства. Он-то один догадывался, что его некрасивенькая соседка по парте всего только заколдована, и стоит чарам рассеяться, как все ахнут. С этими блаженными мыслями он прожил года полтора, пока его избранница – существо с прескверным характером – не переехала в другой город, так и оставшись до последнего дня в Москве все тем же утенком. Прощаясь, Дима был всех безутешнее: счастье увидеть собственными глазами заветное превращение в белого лебедя отныне принадлежало кому-то другому. Мальчик и в мыслях не мог допустить, что утенок НЕ СТАНЕТ лебедем. А кем же он станет, скажите на милость? Ну, не гадкой же уткой?

Повзрослев, Курочкин забросил потрепанные томики сказок на антресоли, и, конечно, распростился со своими фантазиями. Но все же иногда, сталкиваясь с чем-нибудь особенно некрасивым и опасным, Дмитрий Олегович из чувства самосохранения мог вдруг начать прикидывать про себя, какой чудо-принц способен спрятаться под уродливой личиной. Вот и сейчас, глядя на черепахообразного доктора, беззвучно открывающего рот, Курочкин пытался отвлечься от мрачного видения разложенных на газетке пыточных инструментов и вообразить, какие заклинания необходимы для счастливой метаморфозы. Крэкс-пэкс-фэкс? Снип-снап-снурре? Квинтер-финтер-жаба? Дмитрий Олегович уже почти представил, как под воздействием магических слов разглаживаются морщины на лице злого доктора, распрямляются согбенные плечи, и вместо сморщенной лапки покрытой старческими пигментными пятнами, возникает обычная человеческая рука…

– …заперли купе и вышли со всеми трофеями на полустанке неподалеку от Коссова, где этих обоих робингудов уже ждала машина… Да вы меня не слушаете! – доктор чувствительно шлепнул по щеке Курочкина своею правой черепаховой лапкой, так и не успевшей превратиться в руку прекрасного принца. – Не спать, не спать, что еще за фокусы? И не вздумайте закатиться в обморок. Раз я с вами говорю, извольте слушать. Невежливо манкировать, между прочим, мы так не договаривались…

Заткнутый кляпом Курочкин мог бы возразить, что он лично вообще ни с кем и ни о чем не договаривался и тем более не понимает, при чем тут Барановичи, где он сроду никогда не был. Однако в данную минуту Дмитрий Олегович, как известно, был насильственно лишен права голоса. Ему оставалось лишь возмущенно молчать, как рыба в пироге. Как ягнята. Как партизан.