Игра времен (сборник)
Шрифт:
Он не был ей известен. Прижавшись к стене, Крамер видел, как Вероника что-то делает со следующей дверью. Горящий свет, без предохранительного костюма… Какая-то сумасшедшая беспечность. Неужели она до такой степени полагается на свою неуязвимость… Или, напротив, понимает, что это конец? Ему показалось, что дверь поехала в сторону. Вероника не боится радиации, однако…
– Руки за голову, – сказал он, удивляясь тривиальности этих слов, – и не вздумайте сопротивляться.
Она замерла, затем выполнила приказание. Какие-то металлические инструменты, звякнув, упали на пол.
– Выходите.
Она повернулась. Все-таки
– А… это вы, – сказала она. – Руки опустить можно? Неудобно…
Полное отсутствие страха. Лишь нечто, отдаленно напоминающее смущение.
– Что вы здесь делаете? Учтите, дирекции известны ваши передвижения.
– Я хотела уничтожить содержимое контейнера, доставленное группой Камински.
Он не ожидал столь скорой откровенности.
– Для чего?
– Чтобы скрыть, что облучение, полученное мной, действительно было смертельным для человека… для нормального человека. Можете считать это признанием.
Если в предыдущих ее словах еще был какой-то оттенок послушания и вины, то последнюю фразу она произнесла холодно-ироническим тоном.
Крамер намеренно не стал спрашивать о том, чего не понял.
– Опустите руки. Объяснения будете давать дирекции. Немедленно.
Теперь он повторял свой прежний маршрут в обратном направлении, только впереди шагала Вероника, а он целился ей в спину.
«Я не выстрелю без причины. Не выстрелю. Без причины».
– Это вы вырвали страницу из той книги?
– Какую страницу? А… нет, не я. Если уж всю книгу не уничтожила… и уберите вашу дурацкую пушку! Смешно же. Мне бежать некуда.
– Нет, – сказал он, отгоняя соблазн, – я вам доверять не могу.
Он постарался придать руке устойчивое положение, что, кажется, удалось. При этом он тщательно следил за каждым движением Вероники – мало ли что взбредет ей в голову! В соседнем переходе мелькнула какая-то тень, но Крамер так сосредоточился на движущейся перед ним фигуре, что ничего не заметил. А Вероника продолжала шагать, пока не дошагала до конца.
Никто не сидел за столом, никто не копался в бумагах и не записывал показаний. Они расположились в креслах друг против друга. Во всем этом было нечто вольное, даже вольготное, предполагающее беседу. Вероника откинулась назад, положив изуродованную кисть на колено, – поза отдыхающего человека. И все-таки это был допрос. Такой же, как и обыск, – скрытый.
– «Можете считать это признанием», – процитировал Крамер, разминая затекшую руку. – Каким признанием, в чем?
Она вздохнула.
– Признанием в совершенной мной ошибке. Я допустила ее с самого начала. Слишком замкнутое общество. И замкнутое пространство. И потом, кто мог предположить, что здесь окажется эта книга, она ведь довольно редкая, знаете ли…
– Так почему вы ее не уничтожили?
– Слишком поздно узнала. А потом пожалела…
– Хватит, – сказал Шульц. – У нас мало времени. Поэтому вопросы буду задавать я. Единственное, что может вас спасти, – это полная откровенность, вы понимаете?
– Разумеется. – Она усмехнулась. – Я и не отказываюсь говорить. Только история получится длинная, и весьма.
– Вам придется изложить ее покороче.
– Хорошо. Буду излагать самое существенное.
Она уселась поудобнее и задумалась.
Остальные смотрели на нее со вниманием. Она шевелила губами, собираясь с мыслями. Шрам на шее побелел и выделялся особенно отчетливо. Словно почувствовав это, она произнесла:
– С чего бы начать? Ага. Доктор, помнится, все выспрашивал, какое оружие оставляет такие шрамы? Так это стрела от тяжелого арбалета. Ах да, вы же, наверное, не видали. Конечно, архаика, но для своего времени оружие довольно действенное. Такая вот стрела в ста шагах пробивала кольчугу. Правда, эта была уже на излете, а то бы вы меня здесь не увидели!
– Не понимаю. Что вы имеете в виду?
– Что тут не понять? Вы ведь наверняка все трое прочли ту историю в книге и имеете представление, о чем я держу речь.
– И вы смеете утверждать, что там написана правда?
– Нет, конечно, никакой мистики, ради Бога… – Фраза прозвучала двусмысленно, однако никто не стал останавливать на этом внимания. – Но там не все неправда. Легенды на пустом месте не сочиняются, хотя основные сведения искажены. Мой отец действительно был оружейным мастером, и эти игрушки у меня с детства перед глазами. Но его никто не убивал, он умер своей смертью, так же, как и мать… Тогда люди долго не жили, особенно в мастеровом сословии, это само собой получалось… Тот гад замучил до смерти моего младшего брата, и я правда его… Ну, про это рассказывать не буду… – Она сморщилась и отвернулась, но это продолжалось всего лишь миг. – Вот насчет прозвища они ошиблись. Меня уже тогда так звали, и не почему-либо, а просто по обычаю. Это прозвище давно было за всей нашей семьей. Еще не фамилия – у нас не могло быть фамилии, – родовое прозвище. Черный – было прозвание старшего в семье, а после смерти родителей старшей была я, и уж так получилось, что Черной назвали меня, а не брата…
– Может быть, достаточно, – прервал ее Шульц. – Я не хочу утверждать, что вы лжете, однако после всего, что было, согласитесь…
– Вы хотите сказать, что я не в своем уме? Но вы видели карту медицинского осмотра. Я нормальна, я здорова, я идеально здорова при любых обстоятельствах, это одно из условий моего существования…
– Пусть продолжает, – сказал Крамер.
– Я продолжаю. Восстание «черных». Это комментаторы правильно отметили. Что было, то было. После гибели брата я осталась одна. Они черные и я Черная, сам Бог велел мне быть с ними, решила я. Мне было семнадцать лет. Конечно, это был рискованный шаг, но и я была не овечка, а если уж и быть овцой, то черной.
Год спустя я была среди главных. Я говорила, жизнь тогда была короткой, взрослели рано, но и тогда это была молодость. Я, как бы теперь выразились, осуществляла руководство армейской разведкой.
– Однако! – воскликнул Барнав.
– Не перебивайте, – отозвался Крамер.
– Тогда же я начала самочинно вести хронику восстания – читать и писать я выучилась еще раньше… Это была моя жизнь. Странно, но я помню ее гораздо хуже, чем все последующие. Ведь тогда у меня была обычная память. Меня там любили, – сообщила она с неожиданной гордостью, – хотя вечно упрекали, что я не дорожу своей жизнью. Наплевать, отвечала я. Лучше умереть молодой… Может, за это и любили… А вот за хронику меня многие порицали. Они считали, что от грамоты один грех. Грех – не грех, правильно – неправильно, полезно – бесполезно, вечные разговоры… – Она яростно мотнула головой. – Ладно, я возвращаюсь.