Игра
Шрифт:
— Хорошо. Согласна на отечественное. Без общества кенгуру.
Он долго не был уверен, что она даст согласие сниматься. В тот год была снежная зима, лютые морозы, метельные вечера в однокомнатной квартирке ее родственницы, уехавшей в Архангельск, и медленное узнавание, поражавшее его.
В один ненастный вечер он отпустил такси на углу, пошел пешком по Ордынке, закутанный с ног до головы метелью, еле видя впереди на тротуаре светлые пятна от окон, где вьюжную пыль закручивало спиралями, а вверху мимо скрипящих фонарей снег то плыл
— Зима.
Она вскинула глаза, в них промелькнуло выражение счастливого соучастия.
— Метель на улице, да?
— Метель.
— Снег кружит?
— Снег.
— Холодно и, наверно, фонари… скрипят и качаются. Хорошо сейчас ехать куда-нибудь в поезде и слушать вьюгу, правда? А я вас очень долго не видела. Вы как будто вылезли из саней, и от вас пахнет степью.
И она прислонила ладонь к его холодной щеке.
— Но уверена, вы ни по кому не скучали. Пожалуй, забыли обо всем на свете на своей студии среди суеты.
— Суета была, — сказал он и невольно обнял ее, целуя в изгиб шелковисто-мягкой брови.
— Я хочу, чтобы вы не уходили сегодня, — прошептала она, отодвинулась с затаенным страхом, села на диван и по-детски погрозила пальцем ему, затем самой себе, смешливо говоря: — Спятили оба. Конец света.
Он тоже сел рядом, а она тихонько легла, вытянула руки, спросила загадочным шепотом:
— Скажите, в чем смысл жизни?
— То есть? В каком отношении?
— В торжественном.
— Вы думаете, Ирина, что кто-нибудь может ответить точно?
— Но ведь все-таки должен быть какой-то главный смысл в том, что происходит между вами и мной. Вы ведь меня не любите. Разве не так?
Она прикусила губу, и ее зеленые глаза незащищенно засветились лукавством.
— Нет, я не то спрашиваю. Скажите, неужели вам что-то интересно во мне?
— Ну вот…
— Вы не хотите ответить?
— Я сейчас шел и думал о вас, Ирина. Я думал, как вы иногда таинственно улыбаетесь. В улыбку Джоконды был влюблен Леонардо да Винчи…
— А вы?
— Обо мне и говорить нечего.
Она ответила ему откровенно радостной улыбкой.
— Нет.
— Что?
— Ничего не знаете.
— Что не знаю?
— У меня просто талант обаяния, и все. — Она боязливо обожгла глазами самые его зрачки. — Значит, такие, как я, вам нравятся? И наверное, вы хотите, чтобы я хотя бы ненамного была вашей женой? Или нет?
— Хочу. И не хочу. Вы — девочка из другого мира. Из другой галактики. С летающей тарелки.
— А вы руководите меня, — сказала она шутливо и с опаской отодвинулась от него: — Руководите, вы ведь все знаете. Я подчинюсь немножко.
Они не были близки,
— Наверно, так бывает, когда умираешь. Очень страшно…
Он видел ее непостижимое в своей влекущей изменчивости лицо, улавливал знобящий ветерок ее шепота, и на какой-то миг хотелось вообразить, что ему, вполне серьезному, опытному человеку, не пятьдесят с лишним лет, а она не моложе его больше чем в два раза, что он влюблен без памяти, как был влюблен в послевоенные годы в Ольгу, подчиненный наваждению, дурману, от которого невозможно было спастись. Но, обнимая Ирину, он почему-то испытывал охлаждающее состояние терпкого предела, виновато царапающую жалость.
— Ирина, — сказал он, — нам не следует, пожалуй, забывать о том, что мы рискуем оказаться смешными. Я говорю о себе, конечно.
Он сейчас помнил: в тот зимний вечер на Ордынке она, стараясь улыбаться, смотрела ему в грудь моргающими глазами, и в них пеленой накапливались слезы. Она молчала и молчанием как будто умоляла его о какой-то помощи, а он, чтобы заглушить ноющую муку неопределенности, говорил успокаивающе:
— Ну что вы, право? А то я тоже заплачу. Так и будем реветь оба.
— Меня любят собаки и дети, — неожиданно сказала она тихо, вытирая слезы кулачком. — Стоит на улице любой псине сказать: пошли, дурачина, — и она будет бежать следом. Я замечала на бульварах — дети подходят ко мне, как только посмотрю… А вы не любите меня, а жалеете. Любите вы совсем другое. Но я не марсианская женщина. Скажите, за что сильный мучает слабого?
И она заглянула в его зрачки своей лесной зеленью беззащитных глаз. Он, оглушенный ее горькой убежденностью, сказал в полушутку:
— Вы принимаете меня, Ирина, не за того, кто я есть, а за того, кем я не хочу быть.
— Все равно вы сильнее меня. Мужчина — царь природы, добытчик, защитник, а я — слабая особа женского пола, которая должна печь хлебы и рожать детей.
— Поэтому сильнее вы.
— Я-а-а? — протяжно спросила она. — Это серьезно или вы, как всегда, шутите?
— Да нет, конечно. Я сильнее. Во-первых, у меня стальная воля, и я не могу видеть чужих слез, особенно когда плачет женщина. Во-вторых, когда бьют ребенка, я готов ненавидеть все человечество за его жестокость. Но чаще меня охватывает жалость ко всем и ко всему, и тогда я готов простить людям самые страшные прегрешения. И себе, конечно. Царь природы, лишенный власти и не желающий власти. Пока продолжается род человеческий, царица природы — женщина.