Играй в меня
Шрифт:
Катька подобрала камушек, размахнулась и бросила его в реку. Не докинула — шлепнулся в метре от воды. Вздохнула.
— Хорошо, да? — спросил я.
— Да…почти, как нормальные люди.
Спокойно так сказала, а у меня сердце в груди кульбитом зашлось. И смотрит на меня, глаза жёлтые, словно тоже рассвет отражают, а в них — пустота. Вот тогда я наверное понял, что на самом деле ненавижу Димку, а не просто ревную к Кате. Ненавижу за то, что уехал, строит новую жизнь, а мы в дерьме барахтаемся. Вроде сами виноваты, да. Но я смогу сорваться. Меня ничего не держит. А вот Катька… Димка герой, он её от Жорика спас. А то, что
Я знал, что он вернётся. Слишком упертый. И прекрасно помню, как он вернуться обещал, скалился разбитыми губами. Но Катя… Такая хрупкая. Слабая. Никому по настоящему не нужная…Тогда, тем холодным майским утром я поклялся, что не отдам её. Это для Кати Димка герой. Для меня — предатель. И Катя моя.
— Поехали домой, — попросила она, легко коснувшись моей руки.
Я молча поднялся, свернул плед. По дороге Катя уснула, сползла на моё плечо. Вести машину было неудобно, но я терпел. И возле дома её остановился, и стоял целый час, пока она не проснулась. Я то знал, что кошмары её мучают. Пусть спит. А рука потом колола сотней тысяч иголочек и отказывалась разминаться — затекла.
Я до последнего надеялся, что вылечусь. Что наваждение схлынет. Меня потянет к другим бабам, и в глазищи Катькины жёлтые затаив дыхание я заглядывать перестану. Но нет. Похоже, это неизлечимо.
И первая наша близость, горькая до боли, от слез солёная, запечатлелась в памяти навечно. Каждый, сука, кадр. И кожа её, гладкая, странно холодная. Если бы не её мягкая податливость, прерывистое дыхание, биение сердца, можно было бы подумать, что я глажу алебастровую статую.
А я от каждого прикосновения пьянею. По ноге вверх, в ямку под коленом. Там кожа особенно нежная, кажется нажми сильнее ненароком — порвешь. Колени чуть разведены, между ними то, что любому мужику моего возраста прекрасно известно. А вот поди ж ты — крышу сносит. И туда, под подол лёгкого платья я пробираюсь медленно, моя ладонь скользит целую вечность. Словно по мирному полю.
Думается — вдруг она меня остановит? И даже хочется этого, до боли. Пусть бы я и умер там же, от перевозбуждения. Нет же… Ноги разводит ещё сильнее в стороны, и всхлипывает тихонько, словно сдаваясь, и мне окончательно крышу сносит.
И покусываю её, и целую, и трогаю, и ладони — горят. Вот она, Дюймовочка. Подо мной. В моих руках бьётся. Меня обнимает. Меня, а не Диму! И не отдам никому. Никогда…Потому что в тот момент, когда её ноги обхватили мою спину, когда я сам сделал то, о чем мечтал с пятнадцати лет — трахнул Коломейцеву Катю, я понял, что пропал окончательно. Что сексом моя зависимость не лечится точно. Что нужна она мне, девочка с жёлтыми глазами, жёлтыми и страшно пустыми, с исковерканной судьбой и психикой, нужна целиком и навсегда.
— Пошли сбежим, — шептал я в её маленькое ушко. — Вдвоём, на край света. Куда угодно.
Она была голая, абсолютно, совершенно, недопустимо. И мне казалось, что мы идеально друг к другу подходим. Инь и Янь. Две половинки одного пазла. Даже наша поза удивительно органична — Катькина голая попа упирается в мой пах, её спина к моей груди. Идеально. Мне так хорошо, что меня ведёт, словно пьян я.
— Глупый, — голос Катька глухой, едва различимый. — От себя то не убежать.
И кричать хочется от того, что
И вот сейчас…столько лет прошло. И лежим также. Только между нами одеяло. Вдуматься — так себе преграда. Но кажется, что стена. И выворачивает от того, что многие годы ничего не изменили. Как топтались на одном месте, так и топчемся.
Только Дима вернулся.
— Выходи за меня замуж, — прошу я, сам приходя в ужас. — Дюймовочка.
Ужасаюсь я своей смелости. Глупости, безрассудности.
— Ты же свободна, — мой шепот горячий и прерывистый. — Все, Катька. Все закончилось. Я…я смогу тебя защитить.
И замираю. Не дышу. И слышу, как колотится её сердце. Звук завораживает и пугает. Словно отсчитывает мгновения Катькиной жизни. И страшно — с Катькой у нас ничего хорошего не было, но без неё я просто не умею.
— Да.
Она сказала так тихо, что мне показалось, что я ослышался. И она догадалась, и повторила уже громче, чётче, и мне отвечая, и убеждая себя:
— Да.
Глава 14
Дима
В те моменты, когда я думал членом, я твёрдо уверялся в том, что это была Катя. Потом подключался мозг и твердил — ну нет, чувак. Зачем тебе та голова, что сверху? Ну, подумай. Что Кате там было делать вообще? Где Катя, а где те бани. Небо и земля. Мозг верить отказывался.
А ложился спать, пялился в темноту, вспоминал. Изгиб бедра. Катин или нет? А ты вот вспомни. Это кажется, что незабываемо, а по факту столько лет прошло. Родинка была у Кати на попе. А у рыжей незнакомки была? Да пьян я был, не помню… Поехать бы и спросить. Так и представляю, заваливаюсь к ней, после одиннадцати лет отсутствия и в лоб спрашиваю — Кать, это не тебя я на прошлой неделе трахнул? Прекрасно. А она стоит такая, на руках младенец, еще один, постарше, держится за юбку, а за спиной муж.
В общем никуда я не поехал. Держался за всех своих сил. Потом стало проще и одновременно сложнее. Юлька приехала. Я ехал её встречать, курил нервно одну за другой.
Юлька не вписывалась. Ни в местную жизнь, ни в мою. Никак. Она прочно ассоциировалась с Москвой. А здесь представляться отказывалась.
— Ничего, представим, — сердито сказал я сам себе.
Нет слова не хочу, есть слово надо. Для меня это не пустой звук, так мой отец вырос, и меня так растил. Юлька моя жена, этим все сказано. Так что все метания и рефлексии долой. Легко сказать.
Она приехала в субботу. Я торчал в машине до последнего, в аэропорт вошёл только когда из него потянулись косяки прилетевших людей. Зал ожидания был почти пустым, в кармане вибрировал телефон. Юлька звонит. Стоит, потеряно посреди зала, смотрит на табло, словно выискивает, скоро ли будет рейс, на котором отсюда сбежать можно. Бедная моя декабристка.
— Дима! — Обрадовалась она и бросилась ко мне.
Врезалась, со всего разбега, я даже покачнулся. Обдало запахом знакомых духов, светлая пушистая макушка упирается мне в подбородок. Я даже прилив нежности ощутил поневоле.