Играя выбери игру
Шрифт:
«Слышите?» – спрашивал папа. И, действительно, в перепелиных криках мы с удивлением слышали именно это: «Спать пора! Спать пора!» Над головами то и дело с характерным посвистом пролетали табунки запоздавших и невидимых уток, с шумом садившихся где-то рядом на воду. «Ну до осени, – говорил папа, всматриваясь в темное небо, – подождем до осени, а там поедем и на охоту!»
Мы уже были готовы закончить наши поздние посиделки, как вдруг случилось чудо. Из сгустившейся темноты на наши головы и на костер полетели белые хлопья. Сначала они были единичные, но с каждой секундой их становилось все больше и больше, и вот уже начался настоящий снегопад. Причем снег этот валил так сильно, что иногда казалось, что поднялась настоящая зимняя метель. Особенно впечатляюще выглядело то, что происходило над пламенем костра: снежинки не таяли, а десятками и сотнями вспыхивали, потрескивая, и падали искрами в огонь. Изумлению нашему не было предела. «Что это? – закричали мы, – снег?» Папа махнул рукой перед собой и, раскрыв ладонь, показал нам пойманную «снежинку». Мы увидели небольшое в полтора сантиметра насекомое с беловато-прозрачными крылышками в
«Вот вы лучше послушайте, – отвлекая нас от тяжких дум о судьбе подёнки, сказал папа, повернув голову в сторону реки. – Слышите, что на реке творится?» И, действительно, оттуда, с невидимой от костра в ночи реки слышались всплески, хлюпанья, шлепки – как будто по воде ходил или плавал какой-то большой зверь или огромная рыба, причем эти звуки доносились и слева и справа. «Ничего себе! – удивленно протянули мы с братом, – а кто это там?». «Это рыба кормится упавшей в воду подёнкой, – пояснил папа, вслушиваясь в темноту. – Вот, это ударил язь, вот опять язь, слышите? А это вот лещ зачмокал… Не спят… Никто нынче в реке не спит и, видимо, до утра спать не будет. Сегодня у них большой праздник! Вылет подёнки. Такое ведь не каждый день и не каждую ночь бывает, да и не каждый год можно наблюдать столь обильный ее урожай». И, поворошив обоженным концом палки горящие угли в костре, что опять выбросило в темноту неба рой искр, добавил, что нам всем в эту июньскую ночь очень повезло увидеть это нечастое и завораживающее зрелище.
Увлеченные рассматриванием падающих на нас бабочек-однодневок, мы забыли о том, что происходит вокруг. Обернувшись, мы как бы раздвинули черноту окружающего нас над костром купола и огляделись. К этому времени короткая летняя ночь уже начала сменяться зарождающимся на востоке рассветом. И то, что мы увидели в светлеющей мгле скорого утра, было невероятно! Все вокруг – траву, кусты, песчаный берег и даже воду – покрывали белесые пятна «снега». Подёнка лежала повсюду: где-то пореже, где-то – особенно ближе к воде – погуще. Рыба продолжала пиршествовать…
Но скоро мы заметили, что снегопад пошел на убыль. «Снег» падал все реже и реже. Вот уже начали пролетать только одиночные «снежинки», а вот через некоторое время исчезли и они. Июньская «метель» закончилась, продлившись около получаса…
Мы долго еще не могли уснуть, возбужденно обсуждая то, что нам довелось увидеть. Но сон все-таки взял свое и, накрывшись все той же плащ-палаткой и прижавшись к папе, мы – под потрескивание затухавшего костра и продолжающегося шума на реке – уснули тем крепким сном, которым можно спать только в детстве…
Не знаю, спал ли сам папа, но он разбудил нас, когда раннее летнее солнце уже вовсю слепило глаза тем утренним белым светом, которого днем не увидишь. Костер потух, лишь отдельные угли, сохранившие форму сгоревших сучьев, еще продолжали дымиться, причудливо меняя свой цвет от черного до белого и обратно. На реке было тихо. Мы побежали к воде умываться и увидели, что «снег» из подёнки еще сохранялся в складках берегового песка, виднелся в траве. Но ночного плотного «снежного» покрова уже не было, а оставшиеся его клоки под слепящим утренним солнцем уже не казались такими белыми, какими виделись нам ночью. Сейчас они посерели, сбились в мокрые, грязные и непривлекательные комки. Было даже трудно представить, что они слеплены из той бесчисленной белой бабочки-подёнки, что завораживала нас своим «снегопадом» прошедшей ночью.
Мы вновь раздули огонь в костре, вскипятили чаю, перекусили, а потом приступили к рыбалке. Но клев, несмотря на прекрасное июньское утро, предвещающее жаркий летний день, был очень вялым, а иногда и вовсе пропадал.
«Да, – ближе к полудню сказал папа, поглядывая на высоко поднявшееся солнце, – подёнка устроила нынче праздник речным обитателям, а, вот, нам, рыбакам, рыбалку-то подпортила! Сыта рыба, не желает брать нашу наживку. Давайте-ка, сыны, будем собираться домой».
Нам, конечно, хотелось еще немного побыть на реке, но поскольку на разгоравшемся солнцепеке после короткого сна прошедшей ночи мы с братом дружно, в отличие от сытой рыбы, клевали носами, то не стали особенно возражать и принялись послушно собирать нашу нехитрую рыбацкую поклажу. И только сейчас, когда заливали догоревший костер и сворачивали бамбуковые удочки, обратили внимание на то, что к этому времени вокруг нас вообще не осталось ни малейшего следа от того, что мы пережили ночью. «Июньский снег» исчез без следа. «Вот и птицы голодными не остались. Так что все должны быть довольны подёнкой: и рыба, и птицы, и мы! Хотя бы за то, что довелось
Много лет прошло с тех пор и много интересного мне случалось повидать за все то время, которое я провел в своих рыбацких походах или просто для отдыха бывая за городом. Не раз доводилось мне наблюдать впечатляющие по массовости вылеты майского жука, пробиваться через смерчевидные столбы роящейся мошки, попадать в такие полчища комаров, что и дышать было трудно – забивали нос и рот, и с трудом вести светлым днем машину, чуть ли не ежеминутно останавливая ее, чтобы протирать лобовое стекло от разбивающихся об него сотен белых бабочек-боярышниц, мечущихся над нагретым шоссе, да мало ли еще какие сюрпризы, что преподносит нам щедрая на выдумки природа, встречал я на этом пути. Но никогда больше я не попадал в столь невероятный по своей красоте, неожиданности и даже драматизму «июньский снегопад», который устроила в ту далекую ночь моего детства своим вылетом и короткой жизнью маленькая бабочка-подёнка.
Варнак
Как и когда он появился у нас в доме, я не совсем точно помню. Скорее всего, кто-то из нас – то ли моя младшая сестра, то ли старший брат, но точно не я – подобрал на улице этого щенка, принес его домой и он стал жить в нашей квартире. По-моему, и родители не возражали против нового жильца, хотя мы вшестером, включая жившую у нас бабушку, мамину маму, теснились в хрущевской двушке с крошечной кухней. Белый, с черными несимметричными пятнами на спине и мордашке щенок был, как и все малыши, симпатичным, чрезвычайно активным и вызывал умиление своими детскими шалостями. Правда, некоторые его вполне ожидаемые от растущего организма поступки и даже безобразия озадачивали всех нас, но не бабушку, которая, собственно, и вела в доме большую часть хозяйства, кухарничая и поддерживая чистоту в квартире. Бабушка наша была деревенской и за долгую жизнь в собственном доме в деревне вырастила и воспитала в надлежащем духе не одну собаку, причем применяла свои педагогические методы, полностью исключавшие физическое наказание, а только лишь разговаривая с ними, причем всегда спокойным и совсем не командным тоном. И ее четвероногие воспитанники, в основном «дворняцкого» сословия, ценили такой подход и были куда как умнее, покладистее и в то же время строго радеющими за безопасность вверенного им дома, чем те породистые охотничьи красавцы, которых держал ее сын, а мой дядя Ваня. Так что и сейчас она добровольно взяла на себя эти обязанности, тем более, что все остальные, большую часть времени в течение дня дома отсутствовали – кто на работе, кто в школе. И, действительно, скоро все стало налаживаться: щенок стал понимать, где ему спать, где есть, а где и все прочее.
Подрастая, он умнел и понимал все выгоды от правильного поведения в большой семье. Единственное, с чем не могла справиться при его воспитании ни бабушка, ни мы – это его развивающаяся некоторая грозность по отношению к тем, кто не числился в списочном составе нашей семьи. Он поначалу смешил нас тем, что щенячьим лаем встречал каждого, кто заглядывал к нам в гости, но, потом, когда к этому лаю добавлялись попытки цапнуть пока еще не окрепшими, но уже острыми зубами визитера за штанину или ногу, мы поняли, что имеем дело с серьезной собакой и поэтому чуть ли не с первых его дней у нас – полусерьезно-полушутливо – дали ему кличку Грозный. Так она за ним и осталась, а он ее своим боевым настроем со временем только лишь укрепил. Правда, у него было еще одно неформальное имя – Варнак, с ударением на втором слоге. Так в Сибири в старые времена называли каторжников или беглых. Но постепенно это слово перекочевало в разговорную, чаще, деревенскую речь и приобрело другой, порой шутливый и даже ласковый характер – ну, это как, например, поглаживая по голове расшалившегося ребенка, сказать ему: «ах и негодник же ты!». Варнак было любимым словом бабушки, вся жизненная биография которой уместилась между сибирскими реками Иртышом и Тоболом. Мы часто слышали его от нее, когда в детстве, приезжая на лето в большое сибирское село, всей оравой внуков и внучек, проснувшись, собирались за утренним столом, чтобы, наевшись горячих сибирских шанег с творогом и сметаной, которые бабушка доставала деревянной лопатой из занимавшей пол-кухни русской печи, и, напившись молока утренней дойки, бежать босиком по мягкой пыли через улицу и вниз по проулку к озеру, чтобы с разбега прыгнуть с нагревшихся под утренним солнцем дощатых мостков в его чуть солоноватую, но всегда в летние месяцы теплую и ласковую воду. «Ах, вы мои варнаки! – утиралась фартуком у горячей печи бабушка. – Ешьте, ешьте, да не спешите – всем хватит».
Так вот, бабушка, взявшаяся за воспитание Грозного, называла его только Варнаком. При этом вряд ли она имела в виду, что это должно стать его именем. Просто он для нее был таким же малышом-несмышленышем, какими в свое время были и мы. Щенка, естественно, больше тянуло на кухню – оттуда хорошо пахло, да и бабушка чаще всего проводила время там, то занятая приготовлением еды, то отдыхая и читая через толстые стекла очков какую-нибудь газету. Он ложился у ее ног, заваливался на спину, и она, нагнувшись, почесывала ему розовое щенячье пузо с кисточкой и говорила все то же самое, что и нам: «Ах, ты мой варнак!» Так что, я думаю, Грозный, ни с кем не делясь своим пониманием окружающего мира, вырос и прожил у нас все те годы с двумя именами, точно зная, что второе означает для него только ласку, понимание и защиту, даже когда он и совершал дома что-нибудь недозволенное. А первое он оставлял для всех остальных, и не только «своих», которых он, конечно же, отделял от тех незнакомых и странных людей, встречающихся ему за порогом дома.