Игрушка для негодяя
Шрифт:
Я бы могла возмутиться, но из-за усталости я решаю немного отдохнуть, да и сон очень важен для беременных женщин, пусть и на неудобном диванчике, обитом кожей, которая пахнет воском и каким-то ненавязчивым парфюмом с нотками миндаля. Пока я сладко посапываю, Анюта сторожевым псом стоит у диванчика, спрятав руки за спиной, и я хочу предложить ей тоже поспать, но лишь неразборчиво мычу.
Затем я подрываюсь и бегу в уборную, где минут тридцать или даже час очень близко общаюсь с унитазом. Время за токсикозом и жалобами в пустоту летит быстро и незаметно. В перерыве
У меня сейчас проблема поважнее — как бы не выблевать желудок и остальные внутренности, которые отчаянно просятся наружу.
— Ну, что ты, — я прижимаю руку к животу, — не терзай мамочку.
И тошнота внезапно отступает, будто горошинка клеток в матке согласилась со мной, что она раскапризничалась и ей очень стыдно. И меня накрывает волной любви, слез и счастья, которое я и была обязана почувствовать, когда тест-полоски дали положительный ответ.
— Ты же моя хорошая… или хороший, — рыдаю, сидя на кафельном полу и поглаживая живот.
— Что?! Что случилось?! — в уборную вваливается Настя, за ней Анюта, а Анюту отталкивает Виолетта, которая кидается ко мне.
— Что?! — она опускается на корточки передо мной и хватает за руки. — Что?!
Я невнятно всхлипываю о том, что я так счастлива, ведь судьба наконец меня одарила долгожданной беременностью и что я скоро буду мамой, но, видимо, я говорю действительно неразборчиво и очень отчаянно плачу, потому что Виолетта бледнеет на глазах.
— Все хорошо, — я улыбаюсь и крепко сжимаю руки стервы, что внутри оказалась не такой ужи сукой, — я просто растрогалась.
— Ну, знаешь! — она встает и спускает воду в унитазе, — меня чуть удар не хватил.
— И меня, — бурчит Анюта. — Сразу ведь о плохом думаешь.
Виолетта гордо и громко хлопает дверью, и Настя молча присаживается рядом и вытягивает ноги.
— Я беременна, — шепчу я ей в лицо.
— Ага, — она улыбается.
— И я рожу нового человека.
— Ага, — Настя смеется и обнимает меня.
— До меня только дошло, — обескураженно смотрю заплаканными глазами на потолок. — Это так странно быть беременной.
— И это папа постарался, — хихикает Настя. — Ему спасибо, да?
Я замолкаю и вытираю слезы с щек. Меня ждет с ним разговор, который вряд ли обрадует, потому что я до сих пор не простила Родиону предложение быть его содержанкой. Опять скажет какую-нибудь глупость, которая меня кольнет в самое сердце.
— Любишь папу? — едва слышно спрашивает Настя.
Я киваю и прячу лицо в ладонях, вновь сотрясаясь в плаче.
— Я тоже беременной постоянно рыдала, — Анюта качает головой, — как вспомню, так вздрогну.
— Я тебе не верю, — Настя поднимает на нее лицо и поглаживает меня по спине, — ты не похожа на человека, который умеет плакать.
—
— Я устала, — жалобно всхлипывая, встаю. — Отпустите меня домой, пожалуйста. Мне еще к встрече с Родионом подготовиться. Хотя бы морально и в одиночестве.
Я очень несчастная, и никто со мной не спорит, ведь все прекрасно понимают, что беседы с Родионом всегда сложные и с непредсказуемым результатом.
Через сорок минут я уже стою под душем, осторожно ощупывая шею и мне больше не жаль Сергея. До меня, наконец, дошло, что он покусился не только на мою жизнь, но и на моего ребенка, а если мне себя не жаль, то за свое будущее чадо я сама бы ему голову свернула голыми руками.
После стакана воды и зеленого яблока я опять чувствую необходимость в отдыхе. Меня прямо тянет к дивану, и отказываюсь сопротивляться этому зову. Взбиваю подушку и в полотенце с мокрой головой ложусь. Пять минуточек, и…
И просыпаюсь я в темноте и вскрикиваю, потому что рядом кто-то сидит. С учащенным сердцебиением прижимаю руки ко рту и смотрю на черный силуэт, который хрипло шепчет голосом Родиона.
— Это я.
— Ты меня напугал…
— Я уже понял.
— Господи, — выдыхаю я и натягиваю на голую грудь полотенце, — я с тобой поседею.
— Определенно поседеешь, Яна, — усмехается в темноте Родион, — и морщинами покроешься. Нас ждет совместная старость.
— И какая она будет?
Молча глядит в окно на молодую луну, и я терпеливо жду его ответа, хотя я хочу вцепиться в его бороду и обвинить его в том, что он бессердечный мерзавец, раз не может солгать беременной женщине и сказать, что старость у нас будет всем на зависть: теплая, уютная и длинная.
— Я признавался в любви лишь одной женщине, — Родион продолжает пялится в окно. — И когда эта женщина умерла на моих руках, я пожелал больше не знать этого чувства. Слишком больно, страшно, Яна. Для меня любовь — это не розовые единороги, сердечки и радость, это постоянный страх за близкого человека и это моя уязвимость. Я о Насте думал, думаю и буду думать каждую секунду, и теперь в мои мысли и тревоги влезла и ты…
Последняя фраза прозвучала с обидой и легкой злостью, которая меня кусает в сердце недовольством, но я медленно выдыхаю гнев, который сейчас очень не к стати. Может, я помолчу и мне, наконец, признаются в любви. Моргаю в темноте и жду, однако Родион молчит и пялится на чертову луну.
Я встаю, придерживая полотенце на груди, подплываю к окну и резко задергиваю шторы, чтобы гадкая луна не соблазняла и не гипнотизировала моего гостя, от которого я все еще надеюсь получить признание.
— И?
— Что и? — голос у Родиона недоуменный и тихий. — Я все сказал.
— Нет, не все, — упрямо отвечаю я и твердо требую. — Хочу признания!
— Того признания, которое обесценилось? Того признания, которое говорят лжецы и того признания, что звучит из каждого утюга?
— Тебе жалко, что ли?