Игры оборотней
Шрифт:
— Эй, кто-нибудь! — закричал Тономура, выбежав в коридор. — Скорее сюда! Она откусила себе язык!
Такого исхода и оннье ожидал.
Вот и конец истории, связанной с убийством в деревне S.
Пытаясь покончить с собой, Цуруко Ямакита откусила себе язык, но не умерла. Некоторое время она оставалась в той же лечебнице, доставляя всем немало хлопот. Она впала в безумие и то и дело исторгала нечленораздельные вопли, перемежаемые взрывами жуткого смеха.
Но это было потом. А в тот день истекающую кровью Цуруко передали на попечение главному врачу лечебницы, родителям отправили подробную телеграмму, сами же Куниэда и Тономура поспешили в город.
В машине прокурор обратился к другу:
— Все
— Она ведь знала, что поезд, уходящий в девять утра, останавливается недалеко от лечебницы для переформирования состава. — В голосе Тономуры слышалась горькая усмешка. Он испытывал громадное удовлетворение, раскрыв хитроумный замысел убийцы, но вся эта история изрядно утомила его. Тем не менее он продолжал объяснять: — Сначала она пряталась в бревнах, и выгружавшие лес рабочие не заметили ее. А перед самой станцией U. ей надо было непременно спрыгнуть с поезда. Такой замечательный шанс давала техническая остановка состава вблизи лечебницы. А более подходящее место, чтобы скрыться, трудно найти. Начитавшись детективов, Цуруко прекрасно знала это. Вот и весь ход моих рассуждений.
— М-да… Послушаешь тебя, и кажется, в самом деле все очень просто. Обидно, однако, что ни мне, ни моим коллегам в этом «простом» деле не удилось преуспеть. Но остался у меня еще один вопрос. Относительно записки, подписанной «К.», которую Цуруко оставила в ящике своего стола, все ясно: это фальшивка, дело рук самой Цуруко. А что можно сказать по поводу выпачканной кровью одежды Оои?
— И здесь все предельно ясно. Цуруко была в добрых отношениях с родителями Кокити, могла появляться в доме и в его отсутствие. Так что ей было нетрудно в один из визитов выкрасть его старую одежду. А позднее, накануне преступления, испачкать ее кровью, скомкать и забросить под веранду — пара пустяков.
— Хм, пожалуй, твои предположения логичны. Да и подготовить «вещественное доказательство» не после убийства, а накануне — интересная идея… А что это за кровь? Откуда? Я на всякий случай отдавал одежду на экспертизу и получил подтверждение, что кровь действительно человеческая. Чья же?
— А вот на этот вопрос я определенно ответить не могу. Но думаю, особых проблем здесь нет. Можно допустить, скажем, такое: если имеется шприц, нетрудно набрать из собственной вены целую чашку крови, ее вполне хватит, чтобы оставить многочисленные пятна на одежде. Кстати, может, проверим руки Цуруко? След от иглы еще должен сохраниться. Не думаю, что она просила о таком «одолжении» кого-то другого. В детективах, между прочим, довольно часто описываются подобные случаи.
Куниэда слушал, согласно кивая головой, а потом сказал:
— Я должен извиниться перед тобой. Конечно, я был не прав, отвергая твои доводы как сумасбродные фантазии беллетриста. Что и говорить, в этом деле — а оно основано на буйной фантазии — мы, практики, оказались, увы, беспомощны. Отныне обещаю с большим уважением относиться к твоим идеям. И стану горячим поклонником детективного жанра — Куниэда признал поражение легко и беспечно.
Тономура тоже весело рассмеялся:
— Отлично! Значит, еще одним любителем детективов больше!
Близнецы
Святой отец, сегодня я решил исповедаться перед вами. Близится день моей казни, и я хочу признаться во всех своих прегрешениях, чтобы хоть напоследок пожить с чистой совестью. Рассказ мой займет немало вашего драгоценного времени, и все же, прошу вас, выслушайте несчастного смертника.
Как вы знаете, смертный приговор мне вынесли за тяжкое преступление — я был признан виновным в убийстве и похищении из сейфа убитого тридцати тысяч иен. Никому не приходит в голову подозревать меня в чем-либо помимо этого, и, в сущности, у меня нет ни малейшей необходимости признаваться еще в одном, куда более страшном преступлении — ведь я и так приговорен к высшей мере наказания, и усугубить мою участь все равно ничто не может.
Но дело не только в этом. По-видимому, любому человеку перед лицом смерти свойственно тщеславное стремление оставить по себе не самую худую память. Вот почему все это время я старался, чтобы моя жена ничего не узнала. Сколько ненужных страданий я из-за этою перенес! Я понимал, что смертной казни все равно не избежать, и тем не менее даже на суде не выдал своей тайны, хотя она так и срывалась у меня с языка.
Но теперь я думаю иначе. Мне хочется, святой отец, чтобы жена узнала от вас всю правду. Видно, даже в законченном злодее перед смертью просыпается что-то человеческое. Я был бы последнем негодяем, если бы пожелал унести в могилу свою ужасную тайну. Кроме того, я страшусь мести убитого мной человека. Нет, речь идет не о том несчастном, которого я прикончил из-за денег. В этом преступлении я уже сознался, и оно не особенно меня тяготит. А вот другое убийство, которое я совершил много лет назад, не дает мне покоя.
Человеком, которого я тогда убил, был мой старший брат. Впрочем, старшинство его в достаточной мере условно. Мы с ним близнецы и на свет божий появились, можно сказать, одновременно.
Его призрак неотступно преследует меня. По ночам он тяжело наваливается мне на грудь и душит и даже среди бела дня то появится в комнате и смотрит с неописуемой ненавистью, то заглянет в окно и ухмыльнется, обдавая меня леденящим дулу презрением…
Самое ужасное заключается в том, что мы с братом были похожи как две капли воды. Еще задолго до того, как я очутился в этой камере, на другой же день после совершенного мной убийства с ограблением, мне стал являться его призрак. Теперь, оглядываясь назад, я порой думаю, что все последующие события — и то, что я совершил второе убийство, и то, что столь виртуозно задуманное мной преступление закончилось неудачей, — совершились по воле его мстительного духа.
Убив брата, я начал бояться зеркал. И не только зеркал — любая поверхность, способная отражать предметы, внушала мне ужас. В собственном доме я постарался избавиться от всех зеркал и стеклянной утвари. Но это не помогло: достаточно было выйти на улицу, чтобы увидеть вокруг себя множество витрин и поблескивающие в глубине магазинов зеркала. Чем упорнее я пытался не смотреть на них, тем сильнее они притягивали мой взгляд. И всякий раз оттуда на меня глядели налитые ненавистью глаза брата, хотя, разумеется, то было всего лишь мое собственное отражение.
Однажды, проходя мимо лавки, торгующей зеркалами, я едва не лишился чувств — не одно, а сотни одинаковых лиц, в каждом из которых я узнавал брата, повернулись в мою сторону, вперив в меня тысячу глаз.
Но как ни преследовали меня эти жуткие видения, на первых порах я не падал духом. Меня поддерживала самонадеянная уверенность, что преступление, столь великолепно, как мне казалось, задуманное и осуществленное, никогда не будет раскрыто. К тому же у меня появилось множество прочих забот, не оставляющих времени для пустых страхов. Однако, как только я оказался в тюрьме, все изменилось. Пользуясь однообразием и беспросветностью моего здешнего существования, дух брата полностью завладел мною, а после того, как мне вынесли смертный приговор, наваждение стало просто невыносимым.