Игры политиков
Шрифт:
Но именно решимость-то и подвергалась эрозии — вместе с мерой доверия к Джонсону. Подсчитывая сообщаемые официальными источниками цифры ежедневных потерь се-веровьетнамцев и вьетконговцев, американцы все больше убеждались в их смехотворности. «К концу 1965 года уровень доверия к администрации упал до катастрофически низкой отметки», — пишет Джозеф Калифано, автор книги «Триумф и трагедия Линдона Джонсона» (1991). На одной рабочей встрече, состоявшейся в 1967 году, помощник Джонсона Гарри Макферсон с горечью обронил: «Президенту просто-напросто не верят».
Разумеется, Джонсон давно уже был известен своей склонностью к преувеличениям. Как-то он дал понять,
Но если в начале войны преувеличения в отчетах о боевых действиях просто забавляли, пишет Халберстам, «то потом, по мере всевозрастающего сопротивления противника и падения доверия к президенту по самым существенным вопросам, они уже не казались столь забавными».
Американцы постепенно осознавали, что правительство просто лжет им, и параноидальная таинственность Джонсона, отказ честно представить людям факты подрывали общественную мораль, жизненную энергию и веру людей в самих себя.
Склонность Джонсона к обману заражала и его аппарат, и правительство, и даже его военачальников. Когда кто-то из помощников уведомил президента, что командующий американскими силами во Вьетнаме генерал Уильям Уэстморленд собирается сделать какое-то публичное заявление о войне, Джонсон резко бросил: «Будет молчать… ибо только я могу дать ему то, чего он ждет». Скорее всего, пишет Халберстам, Джонсон имел в виду лишнюю звезду на погоны.
Черчилль и Рузвельт не только не позволяли себе обманывать людей хорошими новостями (или манипулировать ими), они настойчиво остерегали соотечественников от чрезмерного оптимизма, который может только сбить с толку. «Я против преждевременных изъявлений восторга, — говорил Черчилль в речи 30 сентября 1941 года. — И меньше всего хотел бы благостно глядеть в будущее. Повторяю, мы не должны расслабляться ни на минуту». После того как англичанам удалось в результате чудесным образом осуществленной в Дюнкерке эвакуации сохранить и свои силы, и немалую часть французской армии и благодарная нация ликовала в связи с этим успехом, Черчилль счел нужным отрезвить людей: «Войны при помощи эвакуации не выигрываются». И даже сообщая добрые новости, Черчилль остерегал от чрезмерного оптимизма: «Нам равно не следует впадать ни в пессимизм, ни в оптимизм… Бывает так, что развитие событий может заставить нас решить, будто худшее позади». После успешного для Британии воздушного сражения с «Люфтваффе» Черчилль отметил, что «наши люди правильно и мудро избегают выражения пустых или преждевременных восторгов. Сейчас не время для похвальбы и радужных прогнозов».
И даже после триумфального завершения войны против Гитлера Черчилль упрямо не хотел впадать в оптимизм, напоминая о продолжающейся еще войне на Тихом океане и угрозе коммунизма в Европе: «Конечно, очень хотелось бы сказать вам нынче, что все наши страдания и беды позади. На этой радужной ноте я мог бы со спокойной совестью закончить свою пятилетнюю работу в правительстве… Увы! Как и в самом начале, мне приходится говорить о том, как много еще предстоит сделать и что вы и впредь должны быть готовы к тяжелой работе, к напряжению ума и тела, к новым жертвам… Ни в коем случае нельзя терять бдительность».
И Черчилль, и Рузвельт честно предупреждали, что порой всего сказать они не смогут. И уже само это признание готовило людей к недомолвкам и даже некоторой дезинформации.
Черчилль говорил в палате представителей, что секретность — важное орудие войны. «Должно быть, уважаемые парламентарии не забыли, что в прошлом июне я осудил практику членов правительства ее величества слишком часто и откровенно рассуждать на публике о нашей военной политике. Ведь, естественно, все, что говорится, особенно о только что принятых или готовящихся решениях, изучается противником и может быть использовано против нас… По причинам, о которых я уже говорил, начиная с июня мы отказались от публикации ежемесячных сводок о наших потерях на море, и я предлагаю сохранить такое положение и впредь… Если я даже глухо намекну на существование какого-то важного замысла, выиграет от этого только противник».
В первые месяцы войны с терроризмом Буш также избегал соблазнов ложного оптимизма. С огромной настойчивостью он предупреждал американцев об угрозах, с которыми приходится сталкиваться как за рубежом, так и дома. «Президент Буш, — писала «Нью-Йорк таймс», — пытается подготовить страну к длительной и потенциально дорогостоящей войне. Несмотря на сразу пришедший успех бомбовых ударов по Афганистану, легких побед не предвидится… Президент нашел верный тон для разговора с американцами об их тревогах. Он откровенно говорил о том, что новые акты терроризма могут последовать в любой момент».
Столь же откровенно говорил он и о том, что война требует секретности. Заявляя в конгрессе, что «война с терроризмом включает тайные операции, которые не раскрываются даже в случае успеха», Буш, однако же, четко определил границы секретности, дабы не угодить в капкан лжи, куда столь регулярно попадал Джонсон.
Обман, за который он заплатил самую высокую политическую цену, — это обман конгресса. В то время как Черчилль и Рузвельт получили официальные полномочия объявить войну соответственно от парламента и конгресса, а Буш — согласие на военную акцию от совместной сессии палат, Джбнсон начал войну во Вьетнаме, основываясь на двусмысленной Тонкинской резолюции 1964 года.
Полная картина военно-морского столкновения американских и северовьетнамских судов, которое и вызвало к жизни эту резолюцию, наверное, до конца так и не прояснится. Ясно, однако же, что президент весьма произвольно истолковал полномочия, которые она дает исполнительной власти. Конгрессмены и сенаторы, проголосовавшие за Тонкинскую резолюцию, считает Конкин, «не отдавали себе полного отчета в сложности самой проблемы Северного Вьетнама, не сумели ясно определить цели, а также подсчитать, хотя бы приблизительно, предстоящие расходы. Но и администрация Джонсона не сделала ни того, ни другого, ни третьего».
Воспользовавшись некоторыми формулировками Тонкинской резолюции, Джонсон начал войну, не обсудив ее всесторонне с конгрессом. Более того, лишь по окончании войны — а длилась она десять лет, — конгресс урезал расходы на нее — расходы, на которые никто фактически не испрашивал разрешения.
Придя к власти, Черчилль немедленно озаботился тем, чтобы включить в состав правительства министров-лейбористов. Сделавшись премьер-министром в мае 1940 года, он сразу же связался с Климентом Эттли. На встречу последний пришел с членом парламента от лейбористской партии Артуром Гринбергом и на просьбу Черчилля войти в состав правительства ответил согласием. Тогда Черчилль предложил ему подготовить список конкретных кандидатур. В сформированном Черчиллем правительстве национального единства Эттли занял пост вице-премьера, а многие из его товарищей по партии заняли видные государственные посты.