Игры современников

Оэ Кэндзабуро

– Восставшие победили, добившись обещания выполнить выдвинутые ими требования, крестьяне и их семьи благополучно вернулись в свои деревни. Итак, Мэйскэ Камэи добился полной победы. Вы говорили даже, что располагаете материалами, характеризующими его как выдающегося руководителя восстания. Почему же тогда ему пришлось, спасаясь от преследования, покинуть княжество, а позже написать слезное покаяние: мол, за восстание меня не в чем укорить, но все равно виновным называют лишь меня одного.

– Там содержатся и жалкие сетования на то, что кто-то намеренно распространяет порочащие его слухи, утверждая, будто он, присвоив деньги, собранные на нужды восстания, безбедно живет в Киото. Само по себе покаяние тоже было своего рода попыткой опротестовать приговор, но оно его не удовлетворило, и тогда ему пришла в голову странная мысль. Он решил обратиться к императору, с тем чтобы тот признал его независимость от властей княжества, и открыто вернуться в наш край. Объявив во всеуслышание, что теперь они бессильны что-либо с ним сделать, Мэйскэ гордо прошествовал по владениям князя в сопровождении оркестра. Я думаю, центральное место в идеях Мэйскэ занимала опять-таки судьба нашего края, который он был готов защищать до конца. Благодаря его усилиям наш край был поглощен княжеством с минимальными потерями, и опять-таки только благодаря его стараниям избежал опустошения во время

второго восстания – но разве все это стоит Века свободы?! Мэйскэ подвергался резкой критике как человек, который положил конец Веку свободы, и в то же время, как мне представляется, именно он глубоко задумывался над истинным смыслом того, что представлял собой наш край с периода созидания до Века свободы. Как главный дипломат нашего края, он, видимо, безмерно страдал от того, что не мог быть откровенен с посторонними. Именно поэтому Мэйскэ, почти уверенный в том, что его посадят в тюрьму, вернулся из изгнания во владения княжества в сопровождении нанятого им оркестра, высоко подняв над головой собственноручно написанное воззвание. Действия Мэйскэ были направлены в первую очередь на то, чтобы потребовать возврата нашего края в прежнее русло, которое определяло его путь начиная с момента основания и в течение всего Века свободы. Разве это не так? Опираясь на авторитет императорского дома, Мэйскэ подчеркивал неправомерность господства княжества над нашим краем, требовал независимости. Именно ради этого он и провел свою демонстрацию в сопровождении небольшого оркестра у стен замка – резиденции главы княжества. Таким образом, Мэйскэ Камэи объявил внешнему миру, что существует необычное, имеющее свою собственную историю сообщество – наш край; это, кстати, и явилось главной причиной столь резкого его осуждения. Перед самой смертью он написал письмо, в котором приказал боевому отряду, взяв ружья, спрятанные в пещере, вызволить его из тюрьмы. Правда, при жизни письмо до его товарищей так и не дошло. А после смерти все написанное им – а это была довольно объемистая рукопись – передали вашей семье. Рассказывая мне об этом, отец-настоятель говорил, что рукопись была тенью, последним явлением настоящего Мэйскэ Камэи. Ведь из предания явствует, что он сошел с ума. Изображение Мэйскэ-сана, помещенное в алтаре, производит страшное впечатление, потому что это облик человека, потерявшего рассудок. Но я-то уверен, что он до конца своих дней сохранял ясный ум. Побывав в Киото, Мэйскэ безошибочно предугадал приближение реставрации Мэйдзи. Предвидя огромные потрясения, которые должны были привести к упразднению не только княжества, но и самого правительства бакуфу, он обдумывал, как вернуть наш край в независимый мир Века свободы. И начал с того, что призвал боевой отряд взяться за оружие и вызволить своего руководителя. Он понимал – сейчас или никогда. Но письмо его не попало на волю – он так и умер в тюрьме. Всего за три года до реставрации Мэйдзи.

– Вы, я надеюсь, не станете утверждать, что даже реставрация и та была осуществлена в соответствии с замыслом Мэйскэ?

– Но зато третье восстание, вспыхнувшее через четыре года после реставрации, полностью продемонстрировало жизненность стратегии и тактики покойного Мэйскэ. Документы, переданные вашим предкам после его смерти в тюрьме, были с величайшим вниманием изучены новыми властями княжества и во многом определили их идеи. В том, что люди нашего края поклонялись Мэйскэ Камэи, превратив его в Духа тьмы – Мэйскэ-сана, явно сказывается двойственное к нему отношение: память увековечили, но заручившись негласным дозволением властей. Разве не так? Третье, так называемое «восстание против кровавого налога», внешне полностью выполнило поставленные задачи: посланец властей был доведен до самоубийства. Все документы, касающиеся «кровавого налога», которым облагались подворья, были сожжены. Но благодаря восстанию возникла и уловка с книгой посемейных записей, представлявшая собой тайный заговор, в который были посвящены только жители нашего края. Этот метод борьбы был выработан не кем иным, как Мэйскэ. Таким образом, он, уж во всяком случае частично, вернул независимость, которой обладал наш край с периода основания до конца Века свободы. Пусть эта независимость была наполовину скрыта от посторонних глаз, но он совершил, как мне представляется, большое дело. Нашелся, правда, человек – тот же Сигэхару Хара, – которого настолько потряс огромный смысл, заключенный в этой уловке, что он превратился в Быка-дьявола; но, по-моему, существование системы, основанной на идеях Мэйскэ Камэи, наоборот, воодушевляет. Я появился на свет вскоре после пятидесятидневной войны, уничтожившей уловку с книгой посемейных записей, но, родившись близнецами, мы с сестрой как бы продлили жизнь этой уловки. Я даже думаю, что именно уловка явилась главным стержнем, определившим характер всей моей жизни. Родившись близнецами, мы с сестрой продолжили традицию.

8

И вот, сестренка, в благодарность за мою пьесу и ту лекцию, которую я прочел молодому режиссеру и его актерам, они пригласили меня на вечеринку, устроенную в складе – репетиционном зале. Вечеринка началась в три часа ночи. Столь позднее время объяснялось тем, что актеры, желая подготовить все как следует, нанялись подработать.

Что за подработка, можно было сразу догадаться по их нарядам; к тому же они пришли с едой и пивом. Актриса – одетая военной медсестрой, с толстым слоем грима на лице; актеры – в военной форме сухопутных войск императорской армии. В общем, они сыграли роли официантов в кабаре для американских солдат. Причем не просто официантов: помимо этого, они устроили целое представление, за что получили дополнительную плату. Довольные и возбужденные, они рассказывали, как пели военные песни и танцевали. Их представление должно было изображать военный оркестр, нанятый когда-то Мэйскэ Камэи. Это была своеобразная репетиция будущей постановки и в то же время – способ подработать, чтобы покрыть расходы на угощение; актеры ни за что не взялись бы за работу, не связанную с пьесой, которую предполагалось поставить. Они буквально потрясли посетителей кабаре, заканчивая каждую свою песню отрепетированным возгласом «б-р-р-р!». На нашей вечеринке они тоже время от времени поднимались и, замерев, выкрикивали свое «б-р-р-р! б-р-р-р!», напоминавшее конское ржание. И актеры, и актриса были на подъеме, а режиссер говорил с какой-то удивительно спокойной уверенностью. Не могу удержаться, чтобы не передать тебе, сестренка, его слова:

– Пока мы подготовили одно «б-р-р-р!», но в дальнейшем предполагаем вывести в пьесе не только Сигэхару Хара и Мэйскэ Камэи, но всех персонажей, фигурирующих в мифах и преданиях нашего края. Подготовив такую пьесу, мы вернемся в долину и на сцене амбара для хранения воска поставим ее. Она будет идти долго, целую неделю. Могли бы вы придумать для меня более достойное занятие? Для меня, последнего рожденного в долине ребенка, как бы символизирующего гибель нашей долины и горного поселка?

Может быть, сестренка, я все выдумал, но этот юноша, в жилах которого, несомненно, текла кровь Мэйскэ Камэи, заразил меня своим необыкновенным энтузиазмом по поводу пьесы, которую он мечтал поставить, и навел меня, человека, призванного описать мифы и предания деревни-государства-микрокосма, на мысль, которая прежде не приходила мне в голову. Мысль, что не только его верные друзья, но и я присоединился к их хору, выкрикивая «б-р-р-р! б-р-р-р! б-р-р-р!».

– Я бы очень хотел, чтобы на представление, которое мы устроим в долине, ваша сестра взяла с собой Разрушителя, выросшего до размеров собаки. Может быть, и Мэйскэ Камэи – одна из ипостасей Разрушителя, возродившегося в то трудное для деревни-государства-микрокосма время.

Письмо четвертое

Блистательная пятидесятидневная война

1

Как ты знаешь, сестренка, отец-настоятель так и не сделал нашу мать, в прошлом актрису бродячей труппы, своей законной женой. По ночам, устав от изучения легенд деревни-государства-микрокосма, он, напившись до потери сознания, с громким криком дотаскивал свое огромное тело из храма Мисима-дзиндзя, стоявшего в самом высоком месте долины, до нашего дома в низине, которую в сильный дождь заливало грязной водой. Рождавшихся детей – нас, близнецов, а также младшего и старших братьев – сообща воспитывали женщины, жившие по соседству. Так было и в то время, когда мать – человек, не приспособленный к такой жизни, – еще находилась в долине. А после того, как отец-настоятель изгнал ее, мы уже полностью превратились в общих детей растивших нас деревенских женщин. Поскольку отец-настоятель был одержим идеей сделать меня летописцем нашего края, а тебя – жрицей Разрушителя, поручить наше воспитание общине деревни-государства-микрокосма он считал самым правильным делом, соответствующим его планам. Однако то, что из всех детей отца-настоятеля и матери только нас с тобой женщины считали по-настоящему своими детьми и к нам относились лучше, чем к остальным, имеет корни, уходящие в историю. Мне, как летописцу нашего края, не следовало бы самому вторгаться в нее, но, сестренка, в данном случае придется пойти на это. Дело в том, что письмо, которое ты сейчас читаешь, держа на коленях Разрушителя, выращенного до размеров собаки, посвящено тотальной войне между нашей деревней-государством-микрокосмом и Великой Японской империей. Способ регистрации в книге посемейных записей, который применили для нас, близнецов, кое-что добавляет к скудным сведениям об этой войне, не упоминающейся в истории внешнего мира.

Самым удивительным в этом способе было то, что для нас, близнецов – мы действительно родились в один и тот же год, месяц и день, отличались только полом, – подобрали почти одинаковые имена. Цуюми и Цуюки. И это не было простой случайностью. Деревня-государство-микрокосм пятьдесят дней вела тотальную войну с Великой Японской империей и вначале одерживала победу за победой, но в конце ее потерпела сокрушительное поражение и за последующие сорок лет пришла в полный упадок. Этой записью старики деревни-государства-микрокосма, воспользовавшись рождением близнецов – первых детей, появившихся после войны, – как бы возродили старую уловку с книгой посемейных записей и отомстили победившей Великой Японской империи.

Разумеется, мщение носило не более чем символический характер – после поражения в тотальной войне, унесшей жизни боеспособной молодежи нашего края, от настоящего мщения пришлось отказаться. Единственное, что старики смогли сделать, – дать нам почти одинаковые имена, будто родилась не разнополая двойня, а один человек; но если вспомнить основную причину пятидесятидневной войны, эта уловка оказалась в самом деле прекрасно придуманным ходом. Я имею в виду уловку с двойным ведением книги посемейных записей деревней-государством-микрокосмом после «восстания против кровавого налога» в первые годы Мэйдзи. Суть уловки сводилась к тому, что двух разных людей регистрировали в книге как одного человека, и благодаря этому количество людей в нашем крае, попавшем под власть Великой Японской империи, сокращалось наполовину. Правда, и от этой уловки пришлось отказаться в результате поражения в тотальной войне, но сразу же после ее окончания она была возрождена, хотя и чисто символически.

Если бы все, кто появлялся на свет в нашей деревне после нас с тобой, сестренка, были близнецами – жаль, что на самом деле это неосуществимо, – то, давая новорожденным почти одинаковые имена, независимо от того, как часто бы это случалось, мы могли бы символически исполнить завещание Мэйскэ Камэи: записывать в книге двоих как одного человека. Это формально означало бы, что один из них не существует. Правда, мы были единственными близнецами в нашей долине, родившимися после пятидесятидневной войны; впоследствии близнецы у нас вообще перестали появляться. Более того, резко упала рождаемость, и на сегодняшний день сложилось невероятное положение: за последние двадцать лет ни в долине, ни в горном поселке вообще не родился ни один ребенок!

Отец-настоятель, возмущаясь, говорил, что близнецы перестали рождаться, поскольку молодые женщины нашего края внутренне покорились Великой Японской империи. Они не хотят зачинать и рожать близнецов, чтобы старики деревни не использовали их для символического сопротивления Великой Японской империи. Отец-настоятель часто повторял это, и я, сестренка, тогда еще совсем ребенок, был твердо убежден: зачинать близнецов или не близнецов можно по собственному желанию.

Скорее всего поэтому я и усматривал глубокий смысл в существовании нас с тобой, близнецов – столь редкого явления в долине и горном поселке. Как мне представляется, сестренка, мое эмоциональное становление во многом определялось тем, что мы – близнецы. Символическая отместка Великой Японской империи – единственное, что смогли сделать старики после поражения в пятидесятидневной войне, – тоже благотворно повлияла на мое формирование.

Вспомни, как ты, сестренка, каждое утро, чуть подкрасившись, отправлялась к отцу-настоятелю и в течение часа отрешенно восседала в храме, постигая искусство жрицы Разрушителя, а потом, так и не смыв с лица косметику, играла с деревенскими детьми – ты уже в те годы выделялась среди них. А я, тоже подвергаясь ежедневной муштре, задолго до того, как стал осознавать это, примирился с ролью твоего партнера, всегда остающегося в тени. Я был твердо убежден, что будущему летописцу нашего края блеск и слава ни к чему. Конечно, я отличался от тебя и от братьев, сверх всякой меры проявивших свою индивидуальность. Все наши братья были со странностями, видимо, потому, что зачинались они отцом-настоятелем в невменяемом состоянии, когда он, напившись до чертиков, с яростными воплями бросался на нашу мать, и переполнявшая его злоба извергалась вместе с семенем – так утверждали женщины долины. Меня же одного он приблизил к себе и стал ежедневно давать уроки, чтобы научить описывать мифы и предания нашего края. В остальном я был самым обыкновенным ребенком. Мучась страшной зубной болью, я не раз острым осколком камня пропарывал вспухшую десну и, сплюнув кровавую слюну, терял сознание. А когда покинул долину, обо мне там даже не вспоминали, разве что как о твоей половине – мы ведь с тобой близнецы.