Игуана
Шрифт:
На любой маленькой железнодорожной станции, самой бедной, в тьму – тараканской российской глуши, при очень большом желании всегда есть что украсть.
Мы не берем на себя грех утверждать «а приори», что мелкий железнодорожный начальник со станции Окуловка под Псковом непременно был вором. Но и напрочь исключить такую возможность мы не можем.
Воровство и мздоимство российских государственных чиновников, – это, знаете ли, такая интимная вещь…
– Все, что могу, все, что могу, – заклинал железнодорожник, мучительно перебирая в памяти все случаи мелких хищений, поборов, нарушений, которые совершил либо сам, либо другие, но с его согласия и при его гласном или негласном покровительстве.
– Да, Вы, сударь вы мой, не дрожите так. И отвечайте единственно правду.
– Все, что могу, – снова повторил железнодорожник, вкладывая в эту резиновую формулу канцелярского языка что-то, ведомое лишь ему и его собеседнику.
– Я требую соблюдать полнейшую тайну, – поднял высоко в воздух кривоватый грязный палец Климентьев.
Железнодорожник громко икнул.
Чтобы дать ему возможность прийти в себя, Климентьев усталым голосом изложил ему суть сложившейся интриги.
– Итак, – где Михайлов?
– Который – с? – оправившись от икоты с помощью десятка два глотков желтой воды из засиженного мухами графина, спросил железнодорожник.
– Что значит, который? А их у вас тут в Окуловке сколько?
– Двое-с. То есть, Михайловых в Окуловке с десяток. Но братьев Михайловых – двое-с. Один – Иван Михайлов, бывший стрелочник, ныне уволенный. И брат его, Федор, служащий в трактире.
– Прошу Вас сохранять предельную секретность!
Начальник станции опять похолодел, у него неприятно заныло в промежности.
– План мой таков, – излагал диспозицию Климентьев. – Я тотчас же обращусь в местную полицию…
Боль в промежности стала невыносимой. Начальник станции почувствовал, как по ноге ползет какое-то горячее животное. Однако рука, воровато сунутая под стол, обнаружила лишь мокрые форменные штаны.
Климентьев сделал вид, что не замечает охватившего проворовавшегося должно быть, железнодорожника ужаса, и продолжал:
– С полицией я сам разберусь. А от Вас мне нужна следующая помощь:
– Весь внимание, Ваше…
– Да-с. Не могли бы вы из – числа ваших служащих назвать какого-нибудь честного и осторожного человека, который бы знал лично Михайловых и мог указать их местожительство?
– Могу рекомендовать Лукницкого. Доверяю как себе, – ответил начальник станции, и опять мучительно покраснел.
– Что за человек?
Старший стрелочник станции, прекрасной души человек, отличный семьянин, за его добросовестность ручаюсь, хотя, если честно сказать, пьет мерзавец. Но с другой стороны, а кто у нас на Руси не пьет? Или больной совсем, или инородец. Чтоб наш русский человек…
– Да-с, если только пьет, то годится. Лишь бы не запил во время поручения.
– Никак нет, нельзя, стойкий.
– Можно ли послать за ним кого-либо, а я тем временем пошлю станционного жандарма, с Вашего позволения, за становым приставом.
– Сделайте милость.
Климентьев написал несколько слов на карточке, приглашая станового прибыть с чинами полиции по данному делу.
… Тем временем явился Лукницкий. С виду вполне благообразный гражданин. Но и он, подобно начальнику станции, узнав, что перед ним сыскной агент из самого Петербурга, мучительно покраснел и почему-то стал прятать глаза, что не укрылось от Климентьева, но лишь вселило в него доверие к старшему стрелочнику: краснеет, значит боится, а это плюс.
– Знаком ли тебе, любезнейший, Иван Михайлов? – пытливо глядя в потупившееся лицо старшего стрелочника, спросил Климентьев.
– Как нет? – покраснел ещё больше Лукницкий. – Знаком, – хрипло ответил он пряча глаза от питерского сыскаря.
– Откуда?
– Так он служил у нас: пустой человечишко. Фунтик, а не человек. И к нашему, стрелочному делу мало приспособлен. Но не глуп. Точно скажу: не глуп.
– Откуда такой вывод?
– А как глупый человек может большие деньги добыть? Никак невозможно.
– А он добыл большие деньги? Откуда ж ты знаешь?
– Так он три дня назад из Пскова приехал, и денег при нем – видимо-невидимо, тыщи…
– Так уж и тыщи… Сам видел?
– Сам не видал, лишнего не скажу. А народ говорил – тыщи… И вещи разные. И монеты золотые… И…
– Ну-ну, говори…
– И особенно всех, кто видал, поразила вещь драгоценная. Я в Пскове в храме на пасху был, у нашего архимадрита почти что такую видел. Но та, что у Ивана Михайлова, – та побогаче будет. И золото краше, и камни драгоценные крупнее будут: очень старинная вещь.
– Так и старинная? Откуда видно?
– А золото, говорили, стертое, и манера, я извиняюсь, другая: нынче так не делают. Я человек малообразованный, объяснить не смогу, а люди, что видели, говорили, что работы старинной вещица.
– Ну-ну, рассказывай.
– А что тут рассказывать, ваше благородие. Приехал Ванька и знай себе стал кутить с братом Федькой.
– И где ж они кутили? 3наешь ли?
– Как не знать? У нас Окулово – не Псков, тут кроме трактира Федота Лукича Шаповалова и места приличного не сыщешь, – там и кутили…
Лукницкий по прежнему прятал глаза. В конце концов Климентьев отвел в сторону начальника станции, спросил в упор:
– Можно ли, однако, доверять этому Лукницкому? Не подведет?
– Никак нет, – ответил, в свою очередь, пряча глаза, начальник станции.
– Пить, – пьет, а насчет остального – абсолютно надежный человечишко. Климентьев подозвал мявшегося за дверью Лукницкого.
– Значит, так, братец, будет тебе дело. Отправляйся-ка ты тотчас в трактир этого твоего Федота…
– С превеликим удовольствием… – выразил готовность Лукницкий.