Их любовник
Шрифт:
Клау посмотрела на него с удивлением.
— А ты совсем не похож на того Бонни Джеральда, о котором болтают.
— В смысле?
— Тебя заботят мои чувства, хоть я тебе и никто. Ты вовсе не… — она смутилась и не договорила.
— Не козел? — хмыкнул Бонни. — Не верь глазам своим. Еще какой kozel, — он сказал по-русски, так, как произносила это Роза.
— Нет. Ты просто запутался. Ты не виноват, что все так сложно.
— Именно я и виноват. Не стоит меня идеализировать, Клау. И не стоит привязываться, хорошо?
— Я всего лишь хорошо
— Вот и умница. Кстати, предложение о роли все еще в силе.
— Я запомню это, Бенито. Ну… пора нырять? — и она подмигнула.
— Ты начинаешь мне нравиться, детка, — Бонни внезапно почувствовал легкость. Эта девочка в самом деле могла бы быть неплохим другом. По крайней мере, поддержать и разрядить ситуацию она умеет. — Наш выход.
— Бенито, погоди, — она удержала его за руку. — Уверен, что стоит просто сказать «я пошутил»? Мы могли бы немножко поскандалить и вполне натурально расстаться. Мне кажется, так будет проще.
Бонни глянул на нее с еще большим удивлением.
— Теперь ты заботишься о моих чувствах?
— Не думала, что тебя это удивит. Так что, скандал в лучших сицилийских традициях?
— К чертям скандал. Я просто скажу правду, выслушаю, какой я придурок, а потом мы таки выпьем чего-нибудь покрепче сока.
— Жаль, что эта роль оказалась такой короткой, но ты решил правильно, Бенито. И ты совсем не придурок.
— Ты так мило мной восхищаешься, Клау, что я чувствую себя почти нобелевским лауреатом… dermo! Какого черта тут делает папарацци? Вашу…
— Улыбочку! — Бонни едва успел сменить гримасу «убью, суки!» на профессионально-сияющую. — Мистер Джеральд, мисс Паппини, пару слов для наших читателей!
Оглядев немыслимо довольные лица семейства Кастельеро, Бонни проклял все на свете. Они сговорились! Они! Все! Сговорились!
4. Рассвет над Гудзон-рекой
Нью-Йорк, начало октября
Роза
За окном занимался рассвет, когда послышался звук открывающейся двери, глухой стук упавшего чемодана и шаги по лестнице. Кей тоже проснулся — я почувствовала по его изменившемуся дыханию. Мы одновременно обернулись друг к другу с одной и той же надеждой: это он? И замерли, вслушиваясь в шаги. На лице Кея расцветала счастливая улыбка, стирая вчерашнюю хмарь. На моем — тоже.
Я… нет, мы оба точно знали — это он, наш блудный сицилийский баран.
Он зашел в спальню тихо, словно опасаясь нас разбудить. Какая глупость, правда же? Как будто мы можем спать, когда он…
…растрепанный, виноватый, усталый…
…настороженный и недоверчивый, готовый в любой момент закрыться…
…возвращается домой?
— Вы не спите? — шепнул он.
— Сам дурак, Сицилия, — хрипловато со сна отозвался Кей и легко вскочил с кровати.
Я тоже. Не отрывая взгляда от такой же сумасшедше-счастливой улыбки на его губах.
Они встретились на середине пути — черное и белое, разум и страсть, нежность… и нежность.
— Больной ублюдок, — шепнула я, лишь на секунду позже обнимая их обоих, впитывая терпкий запах мужского пота и Кензо, запах моей непристойной яви, моих мужчин. — Как же долго…
Бонни закрыл мне рот поцелуем. Соленым, жадным, до сноса крыши желанным. Вжался в меня всем телом, царапая чувствительную кожу шершавой джинсой. Темные сицилийские глаза, голодные, полные надежды, оказались совсем близко — и я утонула в них, в этом поцелуе, в отчаянном стуке его сердца…
Мы с Кеем раздевали его в четыре руки, торопливо и неловко, целовали куда придется, ощупывали — не веря, что это в самом деле он. И Бонни ластился в ответ, жмурился и тихо стонал, и шептал:
— Я соскучился, Езу, как я соскучился! Я люблю вас!
А потом я потянула этих глупых мужчин к постели, пока они не уронили меня на пол, и позвала:
— Иди ко мне, dolce putta, — прямо ему в губы, сжав его волосы в кулаке.
Меня все же уронили — спиной на простыни, разводя коленом мои ноги… и тихо выругались, запутавшись в джинсах и свалившись на меня. А я так же тихо засмеялась:
— Придурки…
Я целовала Бонни, обеими руками вцепившись в шелковую, пахнущую Италией и самолетом гриву, раня губы о суточную щетину и чувствуя себя парящей в небесах — пока Кей стягивал с него джинсы, а потом… потом я чуть не кончила только от того, как Кей развел наши ноги — мои и Бонни, и, прижавшись лицом к его спине, толкнул его — в меня… и тут же толкнулся сам, в него, а Бонни прикусил губу и запрокинул голову, и мучительно-сладко застонал — вместе со мной, вместе с Кеем… и мы двигались, двигались, слившись в одно целое, не понимая — кто и где, и не нужно было ничего понимать, только чувствовать, и подаваться навстречу, и улетать куда-то в рассветное небо над Нью-Йорком…
— Мадонна, — шепнул Бонни. Потом, когда я приземлилась обратно на смятые простыни. А может быть, не Бонни, а Кей. Странно, но иногда у них так похожи голоса… — Мадонна, я люблю тебя.
— И я тебя, — отозвалась я, открыла глаза…
Меня обдало волной холода, сердце оборвалось и мне показалось, что я падаю — с сорокового этажа, на бесконечно далекий асфальт.
Рядом был не Бонни! На меня смотрела, торжествующе ухмыляясь, итальянская селедка!
— Нет! — попыталась я выдавить сквозь вмиг пересохшее горло.
— Да, — селедка все с той же ухмылкой потянулась к моему горлу.
— Убирайся! — изо всех сил крикнула я…
И проснулась.
— Роуз, — родные, надежные и заботливые руки прижали меня к обнаженному мужскому телу. — Что ты?.. Роуз, маленькая моя, это всего лишь сон.
Всхлипывая, я уткнулась в Кея, обвила его руками и ногами. А Кей гладил меня по спине, шепча утешительные глупости, и целовал мои мокрые глаза — а я снова горела, и злилась, и снова горела… и отвечала на поцелуи, и сама целовала его, и кричала: