Их последняя встреча
Шрифт:
По вечерам она стала посещать поэтический семинар и была поражена нудными и чрезмерно исповедальными работами тех, кто ее окружал. Ободренная этим, она впервые отправила свои работы в небольшие литературные журналы, и все они в первые месяцы отвергали ее стихи (однажды по ошибке ей направили даже письмо, предназначенное для другого человека, и это позволило ей съязвить по поводу того, что они уже начали отвергать стихи, которых она не писала). Чтобы прогнать чувство отчаяния, Линда шутила, что может обклеить ванную комнату уведомлениями об отказах, которые она решила воспринимать не как призыв остановиться, а как приглашение для участия в игре. Пока однажды днем не получила письмо от редактора, которому понравилось одно ее стихотворение и он решил напечатать его. Он не может ничего заплатить, добавил он, но надеется, что она предоставит ему честь быть первым, кто опубликует именно
После этого стихи пошли потоком, наводняя спальню, где она их писала. Словно все это время она сдерживала себя, и накопленная поэзия должна была пройти сквозь нее. Время от времени ее стихи печатались (перечисление предыдущих публикаций всегда производило эффект), и, когда Марии было двенадцать, тот самый первый редактор, с которым она теперь тепло переписывалась, сообщил ей, что переезжает в издательство в Нью-Йорке, и спросил, не позволит ли она ему издать сборник ее стихов.
— Ты добилась этого, — сказал Винсент, когда она позвонила ему на работу.
— Думаю, я только начала.
Линда вспоминала все это, спускаясь по лестнице отеля. Она открыла дверь, ведущую к выходу из лестничной клетки (здесь воняло табачным дымом — перекуры горничных?), не уверенная в номере комнаты Томаса. Ей казалось, что она на седьмом этаже: Томас как будто сказал 736? Но, возможно, она путает его с каким-то другим номером. Линда поняла, что может просто вернуться в свой номер и позвонить. Нет, так не пойдет. Ей хотелось увидеть Томаса, поговорить с ним. Она уверенно постучала в номер 736, хотя и приготовилась увидеть озадаченного полураздетого бизнесмена, который вышел сказать горничной, что не нуждается в услугах. Мимо по коридору прошла женщина на высоких каблуках и в жемчуге; женщина отвела взгляд: не напоминала ли Линда жену, которую выставил за дверь рассерженный муж? Линда постучала еще раз, и снова ответа не последовало. Порывшись в сумочке, она нашла небольшой блокнот и шариковую ручку. Эти послания, подумала она, пока писала, — старая привычка, отголосок прошлого.
«Мой сын — алкоголик, — написала она. — И какие события прошлого предшествовали этому?»
Она согласилась, чтобы ее усадили вместе с толпой в автобус и отвезли в ресторан — на этот раз японский; японская кухня была единственной, которую она не любила, потому что так и не смогла привыкнуть к вкусу суши или обжаренных в муке и жире овощей. И все же ужинать в ресторане было лучше, чем сидеть одной в своем номере, подавляя искушение позвонить Маркусу или Томасу, хотя ей не терпелось знать, где находится каждый из них. Может быть, Маркус уже в Братлборо? Может быть, Томас уже уехал домой? Ей хотелось спросить у Мэри Ндегва, вместе с которой она ужинала, что такого сделал Томас во время дискуссии, чем так шокировал публику, которую, по ее мнению, шокировать было практически невозможно, но ее беспокоило, что подобный вопрос может потянуть за собой обсуждение истории жизни Томаса — темы, которую как раз сейчас ей не хотелось затрагивать. Они с Мэри Ндегва никогда не были официально знакомы, но принимали участие в одних и тех же событиях и с ностальгией проводили вместе время за ужином. Линде нравился навевающий воспоминания кикуйский [12] акцент поэтессы: они обсуждали освобождение ее мужа из-под стражи, запрет ее произведений в Кении, страшные последствия выборов 1997 года [13] и ужасную бомбардировку американского посольства. Мэри Ндегва рассказала Линде, что сейчас в Кении стало еще опаснее, и хотя Линда предпочитала вспоминать цветущие зеленые чайные плантации высокогорий и белые арабские одномачтовые суда в Ламу, она помнила также и местных полицейских в серых одеждах с огромными ножами, и ужасающие картонные лачуги в Найроби. «Вы должны вернуться, — сказала Мэри Ндегва. — О вас слишком долго не было слышно». И вдруг африканка рассмеялась, прикрыв рот рукой.
12
Кикуйю — язык народа кикуйю (Кения).
13
Имеются
Во время ужина Линда с нескрываемым удовольствием заметила, что Сизек держался на расстоянии; австралиец дважды улыбнулся в ее сторону, и эта секретность связывала их, делала не просто знакомыми. Во время нескончаемого ужина (у Линды, не привыкшей сидеть на полу, скрестив ноги, заболели колени) был момент, когда она мечтательно подумала: будь она готова к непродолжительному роману, его можно было бы завести с этим ковбойского вида австралийцем. Но ее никогда не привлекали легкие романы (так мало душевных вложений, несмотря на моментальное вознаграждение, а важны именно они, разве не так?). Затем она подумала над словом «готова», обдумывая его значение: действительно ли она не была готова? И если нет, то кто или что ее связывало? Память о Винсенте? Ее история с Томасом? Она сама, как единственная, кто распоряжается ее телом?
На обратном пути автобус несколько раз останавливался, и у отеля вышли только она и пожилой канадский биограф. Ей стало слегка неловко из-за ассоциации с пожилым возрастом; возможно, она вышла из автобуса несколько более небрежно и развязно, чем это было необходимо.
Томас сидел в кресле лицом ко входу, когда она проходила через вращающуюся дверь. Он встал, и какую-то секунду они смотрели друг на друга, испытывая неловкость, — секунду, в течение которой можно было просто обняться. Но уже нельзя было — момент оказался упущен. Позади них дверь непрерывно вращалась, пропуская пары, одетые для субботнего вечера.
— Знаю, мое предложение в высшей степени неуместно, — проговорил Томас, — но не хотела бы ты выпить?
— Да, — просто сказала она. — Очень бы хотела.
Красное дерево без единого пятнышка сияло. Линда обратила внимание на сложенные в высокие стопки белые скатерти на полке. Бармен был профессионалом, его плавные, как у танцора, движения были отточены долгой практикой. Он приготовил искристый мартини, выглядевший как красивый пакет, который не хотелось портить открыванием. У нее мелькнула мысль по старой привычке заказать себе виски, но она знала, что желудок уже не воспримет крепкого напитка, сейчас ей трудно было поверить, что много лет назад она глотала виски, как апельсиновый сок. (Все это представало теперь в другом свете…) Сидевшие у стойки бара мужчины оценивающе посмотрели на нее, когда она вошла вместе с Томасом; но потом она засомневалась, были ли их взгляды вообще направлены на нее: быть может, их внимание привлек Томас?
— Ты подстригся, — заметила она, разглядывая его.
Томас потер короткую седую щетину: он еще не успел привыкнуть к новой прическе — к новому ощущению.
— Это круто, — оценила она. — Даже в школе ты не носил «ежик».
— Я думал, так я тебе больше понравлюсь.
— Ты хочешь мне больше понравиться? — Она осмелилась немного пококетничать.
— Да, собственно говоря.
Они подняли бокалы.
— Не хочешь поговорить о сыне?
— Чуть позже, — ответила она. — Мне нужна минута. Молчания.
Томас, который понимал потребность в минутах молчания, сидел рядом на высоком табурете. Они обменялись взглядами в зеркале над стойкой бара.
— Думаю, через столько лет твоя тетка должна бы простить тебя, — сказал Томас. — Не этому ли учит католическая церковь? Прощению?
— Она ходит на мессу. Не знаю, прощает ли она.
Тетка проводила свои дни в тесной и темной комнате, которую члены семьи всегда называли берлогой, сидя на диване, обтянутом грубой клетчатой тканью. Два окна были закрыты кружевными занавесками; в центре комнаты стоял телевизор. На кленовом столе рядом с диваном лежала сумка с вязаньем и католическим требником. Линда была благодарна тетке за ежедневные походы на мессу: по крайней мере, та могла выйти из дома и пройтись.
— Мне это не безразлично, потому что мне хочется подойти к ней и спросить о тебе, — промолвил Томас.
Линда промолчала.
— Ну, а как там Майкл, Томми, Эйлин и все остальные? — спросил Томас, которому было отказано в информации о ней самой. Он подцепил орех из маленькой чаши. Томас знал ее двоюродных братьев и сестер в основном по именам, к которым только прилагались лица, хотя он играл в хоккей с Майклом и любил Джека. Но как вместить шесть запутанных жизней, шесть разных жизней, полных горя, успеха, стыда, в шесть предложений? Она подумала с минуту и начала загибать пальцы.