Иисус говорит: peace!
Шрифт:
– Друг мой, друг мой, я очень и очень болен…
Я вскочил с диким воплем, сдернул наушники и швырнул их в стену. Волосы на затылке встали дыбом, на теле высыпали мурашки. Ноги подкашивались. Что это было?
Мертвый Есенин в прямом эфире? Что это за волна?!
Чуть оправившись от первоначального испуга, я осторожно, словно к ядовитой змее, раздувшей капюшон, приблизился к плейеру. От удара он не пострадал. Двумя пальцами взял наушники и поднял их с пола. Приблизил левый к своему уху: доносился бодро-надрывный голосок вокалиста модной мальчуковой группы Amatory…
Какие ужасы творятся в этом городе посреди бела дня!
– Надо лампочку заменить, – сказал я вслух и удивился неестественности собственного голоса. – Заменить лампочку.
Сходил в прихожую за стремянкой.
…Перегоревшая лампочка вывинчивалась из патрона с мерзким скрипом.
Поднял голову и увидел торчащий из потолка крюк. Близко-близко.
Дальше я не понял. Умопомрачение. Я словно бы со стороны наблюдал за собой.
Спустился. Взял ножик. Выбросил старую лампочку. Обрезал бельевую веревку. Ловко скрутил петлю. Схватил новую лампочку. Поднялся. Один конец веревки накинул на крюк; другой – на шею. Встал лицом к свету. И – все. Стоял так и не двигался…
Это понарошку.
Сначала мне было интересно. Что чувствует человек, решивший свести счеты с жизнью? Постепенно интерес вытеснялся страхом. Я задрожал. А потом и страх прошел. Но то что было после – словами объяснить сложно. Точно не равнодушие. Это было скорее ощущение блаженного покоя. Волшебное ощущение. Прикосновение к истине. Уверенность, что со мной подобного не будет. Я не покончу с собой, доживу до глубокой старости, разбогатею и наделаю кучу детишек. Все будет хорошо и правильно. В итоге. В какую-то секунду, возвышаясь с петлей на шее, я поймал суть жизни и ее невыразимое великолепие. Забавное сочетание слов. Невыразимое великолепие. Я сжимал лампочку, и она уже почти светилась ровным настоящим. Невыразимое великолепие…
– Ты ох…, что ли?!!
Звук чужого голоса за спиной заставил меня вздрогнуть. Я оступился. Стремянка сложилась. Лампочка медленно-медленно полетела вниз…
А я не полетел. Я остался висеть. Горло перехватила веревка. Она затягивалась. Я захрипел и задергался. Дышать было нечем. Глаза вот-вот лопнут. Как же так, а?!
Чпок.
– Урод!!! – кричал голос.
И я наконец тоже полетел. Приземлился на журнальный столик.
Затем меня что-то ударило по затылку.
Темно.
20.
Если был в темной-темной комнате приличное время, а затем выбрался на свет: он кажется очень ярким. Контраст ощущений. Перестройка палочек-колбочек. Примерно то же происходит, когда путешествуешь из мира реального в ирреальный.
Цвета становятся сочными. Обычность уходит. Цвета могут перемешиваться как угодно, рождая уникальные сочетания. По улицам бродят выдуманные тобой животные и люди. Здесь ты бог. Или раб. Или все вместе. Главное, быть в гармонии с самим собой, иначе начнутся ужасы. Обязательно начнутся.
Мы с Куртом сидели на крепостной стене. Он переливался. Я был как пепел. Кто-то ведь должен быть в этом сюрреалистичном мирке для слабаков, пеплом. Серым и невесомым. Я хотел, чтобы меня развеяло по ветру. Но ветра не было. Пока не было.
– Прости меня.
– Ты не виноват.
– А кто виноват? – я повернул голову. – Кто?
– Никто, – Курт полыхнул оранжевым. – Я давно тебя знаю. Ты бы не стал этого делать, если бы не сильное чувство.
– Ты так думаешь? Ты уверен? Может быть, я не друг, а предатель?!
Воздух качнулся. Нет.
– Ты не способен на это. Посмотри на себя.
– А Полина? Она тоже не способна?
Курт сделался огненным вихрем.
– Не говори так. Она все мне рассказала в тот же день. Ничего не скрывала. Не пыталась обмануть. Она была честной.
Молчи, думал я. Не говори ничего. Ты – не рассказывай.
– Прости меня, – повторил я. – Не только за Полину. Я кругом подвел тебя.
– Значит, так было нужно. Мы с Полиной хотим в Америку уехать.
– Зачем? – спросил я.
– Тут моя музыка никому не нужна.
– А там?
– Не знаю, – он пожал плечами. – Но попробовать стоит.
– Уверен?
Он кивнул.
– И знаешь, – добавил он, – я был несправедлив к Бетховену.
Я сделал вид, что улыбаюсь. Вышло плохо.
– Ты по-прежнему любишь ее?
Курт молчал долго.
– Да, – наконец ответил он. – И она любит меня. Но никогда не полюбит тебя.
Я справлюсь.
– Знаю.
– Но теперь я всегда буду помнить о тебе. Надеюсь, ты поймешь, – сказал Курт, становясь серебром. – Уезжай тоже. Уезжай, пожалуйста. Мы не должны с тобой больше встречаться. Никогда.
– Ты не имеешь права требовать!…
– Имею! Она сказала, что беременна. Она очень рада.
До чего же больно. Почему мне так больно?
– Поздравляю, – выдавил я. – От всей души.
– Спасибо, – ответил Курт. – От тебя это слышать особенно приятно.
– Я чего-то не понимаю?…
– Чего ты не понимаешь?!! Чего?! Того, что за все это время от меня ни одна не залетела? Ты этого не понимаешь? А теперь она рада нашему ребенку. На-ше-му.
– Курт…
– Слава богу.
Я захотел умереть. Но я не мог умереть. Пока не мог.
Ты – не рассказывай. Хватит предательств. Пусть так.
– На память, – сказал Курт, протягивая мне кожаный браслет. – Дай мне возможность все исправить. Дай мне этот шанс. Я прошу тебя.
Приняв на память браслет, я молчал долго.
– Бери.
И тогда Курт рассыпался на миллион искр. Он ушел.
Я остался. Ждать ужасов. Которые начнутся. Обязательно.
Только бы ветер. Это так, к слову.