Илиодор. Мистический друг Распутина. Том 1
Шрифт:
«Если бы вы знали, – писал о. Илиодор, обращаясь к врагам лавры, – сколько пролито слез в том месте, которое вы намеревались уничтожить, сколько оставлено в нем горя народного, сколько излито скорби и печали, когда наши братья изнывали под быдлом поляков и жидов, когда поляки-помещики в летнюю пору запрягали наших единокровных и единоверных в сани и ездили по полю, а жиды держали церкви в аренде. Все это видела Почаевская лавра, все горе народное принимала, скорбные души врачевала, утешения подавала. И теперь она без слов свидетельствует о пережитых печальных временах, когда она стояла твердо на страже Православия и Русской Народности».
Осенью и весной на большие праздники в Почаев собирались десятки тысяч
«Сходятся крестными ходами за десятки-сотни верст (их встречают, устраивают местные крестные ходы), говеют, исповедуются, причащаются (вместо прежних индульгенций), получают и накупают разных иконок, листков, святощей, памяток.
Бывают полны не только все церкви: великая с двумя приделами (вместимостью 5.000), теплая, Иовлевская, Антониевская, Больничная, Трапезная-Варваринская, Типографская, но и обширный двор, где непрерывно идут службы и проповеди. В церквах вдоль стен сидят и исповедуют по 10-ти и более духовников. К чашам (по 3–5 чаш за раз за ранними литургиями) приступают сотнями».
Перебравшись в Почаев и впервые увидав это, воистину, торжество православия, о. Илиодор пришел в «неизъяснимое умиление» и с восторгом написал своим ярославским соратникам: «Сколько прелести в этом собрании народа православного!? Сколько духа, сколько мужества! Как удивительно цельной сохранилась душа его! Каким смирением, какой простотой веет от этих глубоко благочестивых душ! И стоит только поражаться силой сатаны и его окаянных и проклятых клевретов, которые успевают и эти смирные и ангелоподобные существа поднять на бунт и измену».
Пожалуй, на всей Руси не было обители, более подходящей для о. Илиодора. В лавре, как и в его душе, тесно переплетались религиозное и политическое начала, а масштабы и самого монастыря (свыше пятисот насельников), и бесчисленной паствы давали простор кипучей энергии молодого иеромонаха. Он сразу это осознал и горячо полюбил свою «величайшую обитель».
Однажды, прочтя в «Биржевых ведомостях» заметку, где лавра именовалась «захолустной», он разразился следующей филиппикой: «Дорогие мои, Православные Русские люди, страдальцы мои оплеванные и опозоренные, поверьте мне, что я привожу эти слова нахального лгуна, а сам мучаюсь и… плачу! Поверьте мне, что я не могу перенести хладнокровно того, что подлый жид называет великую Православную Святыню – Почаевскую лавру захолустной. То место, где находится славный чудотворный образ Божией Матери, где сияет Ее целебоносная стопа, где струится вода целительная из Ее чудесного источника, где почивают нетленные мощи великого подвижника и непоколебимого стоятеля за русское дело Преподобного Иова, наглый жид называет захолустным! То святое место, которое в продолжение многих веков стояло на страже Православия и Русской народности, нахальный жид назвал захолустным!..
То великое и прекрасное место, куда ежегодно осенью и весной стекаются для духовного назидания триста тысяч волынского крестьянства и благочестивых паломников со всех концов необъятной России Святой, дерзкий жид назвал захолустным!».
Негодовал о. Илиодор и потому, что некоторые враги отрицали подлинность нетленных мощей прп.Иова Почаевского. «Как это язычники смеют клеветать на святыню и мощи, которые я сам видел, они лежат как живые», – говорил иеромонах.
Впоследствии о. Илиодор сохранял «самые светлые воспоминания» о лавре, в которой «встретил таких же простых, глубоко верующих и чутких к правде людей, как у себя на Дону».
Послушание, порученное в Почаеве о. Илиодору, тоже как нельзя больше ему подходило. По воле преосвященного Антония он был назначен помощником
«Все церкви Волыни, Подолии, Холмщины, Полесья, Галичины, Буковины, Прикарпатья, а отчасти и Балкан пользовались и доныне пользуются богослужебными и вероучительными книгами почаевского издания. Еще на моей памяти октоихи, минеи, евангелия, триоди, апостолы печатались в Почаевской типографии по 2, по 5, по 10 тысяч, а псалтири, часословы, буквари, начатки, молитвенники, богогласники и другие народные книги – по 100 тысяч за один наклад.
Перед мировой войной, когда посетил лавру Почаевскую блаженнопочивший Патриарх сербский Димитрий, типография занимала огромный трехэтажный корпус за лаврской колокольней, имела до 100.000 кг. шрифта, 8 машин скоропечатных, одну ротационную, механический двигатель, словолитную, переплетную, стереотипную, фотографию, цинкографию, слесарную, столярную мастерскую, две книжных лавки, выпускала кроме богослужебных, школьных и народных книг еще 5 периодических изданий. Работающее при ней типографское братство доходило до 120–150 человек, а ежегодный оборот в последние перед войной годы превышал 150.000 рублей. В находившемся при типографии огромном цейхгаузе-складе был такой запас почаевских изданий, что когда временно занявшие Почаев австрийские войска пожелали очистить тот цейхгауз под конюшни, то трое суток выносили книги».
Заведующий этой изумительной типографией архимандрит Виталий (Максименко), впоследствии архиепископ РПЦЗ, был человек незаурядный. Рано осиротев, он сумел выучиться в семинарии и поступить в Киевскую духовную академию. Изгнанный оттуда за участие в мелком студенческом бунте, год просидел школьным учителем в глухом селе, добился отмены волчьего билета, заодно приведя в порядок разваленную школу, и поступил на второй курс Казанской духовной академии, где позже принял постриг. В Почаев был назначен в 1902 г. и вскоре возведен в сан архимандрита.
Вспоминая в одной из своих книг о. Виталия как «аскета-монаха, страшно худого, с выразительными глазами», в другой книге В.В.Шульгин описывал первое впечатление от него так:
«Худое лицо, впавшие глаза. Он строго постился и спал на голых досках, быть может, на этой деревянной скамье, где я сидел.
Редкая бородка, не стриженная, а потому, что не растет волос. Я не думал тогда, что так же изображают Христа. От этого человека исходило нечто трудно рассказываемое. … архимандрит Виталий как будто бы "что-то" знал, чего я не знал, а может быть, никто не знал. И это единственно важное "что-то" было настоящей сущностью этого человека. А внешность его и слова, которые он негромко произносил, были то неважное, что соединяло его с миром. Так тихо горящая лампадка есть то, что самое важное в келии. А остальное, стены, пол и потолок, скамьи и стол с куском хлеба, на нем лежащим, – только неизбежная дань суетному миру.
Простые люди чувствовали благостное "что-то" этого аскета. И шли за ним».
В защиту о. Виталия Шульгин выступил даже с кафедры Государственной думы: «Во-первых, это аскет, затем это настоящий подвижник, который душу и тело отдал народу. Ведь многие из вас, гг., только говорят о народе, а этот человек день и ночь с ним, он всего себя отдал народу, он всегда с ним, и когда он с многотысячными массами, стекающимися в Почаев, и когда он проходит по Волыни».
Действительно, архимандрит Виталий, еще юношей заявивший: «пойду в народ служить, как уже давно решился», принимал по двести человек в день, терпеливо разбирая их духовные и житейские просьбы. «…доступ в мою келию никому не возбранен, идут все, кому нужно, – писал он. – В дни собраний народа я всегда почти бываю с ним на дворе».