Илья
Шрифт:
За тыном стонали; наверняка были и мертвые.
— За подвиги твои, Илья сын Иванов, прозванием Муромец, благодарю, — четко заговорил Владимир. Почему «Муромец», вяло удивился Илья. Он так себя не называл. А, ну да, пока к княжьему двору ехали, в народе так кричали. Сначала «из-под Мурома парень», потом просто «Муромец». Ай да князь, в хоромах сидит, а толпу слышит. — И принимаю тебя в свою дружину богатырскую. Будут тебе богатыри мои братья, а я отец. Служи верно, Русь защищая. Вечером пир.
Владимир повернулся и быстро пошел со двора. За ним потянулась свита. Тут же подошли конюхи, забрали Сивку. Какие-то люди торопливо
— Пока своим домом в Киеве не обзавелся, жить будешь в дружинной избе, это вот тут, за углом, — Илья обернулся. К нему шел тот самый богатырь, который сначала отговоривал князя от второго свиста Соловья, а потом заступился за него, Илью. — И вещи твои, которые с коня снимут, туда все отнесут. У нас не крадут, не тревожься.
Годами он был помоложе Ильи, к тридцати, но жизненным опытом — много богаче, это чувствовалось. Чуть пониже ростом, почти такой же широкоплечий, он смотрелся кряжистей и основательней. У него было очень спокойное лицо, чистое, с правильными чертами, и манера говорить спокойная. Голова и борода в красивых чуть вьющихся прядях, немножко разного оттенка. Усы и брови чуть темнее.
— Я Добрыня, — он протянул руку. Илья пожал ее с удовольствием: рука была теплая, надежная, крепкая. — Пир вечером, а ты с дороги, небось, голодный. Пойдем, посмотришь, где тут можно недорого и хорошо поесть, потом, если хочешь, город покажу. Я свое отстоял, свободен теперь.
У ворот их догнал невысокий, плешивый, очень шустрый старичок. «Фома Евсеич, казначей князев и всех прибытков-убытков доглядчик», — уважительно пояснил Добрыня. Старичок сунул в руку Илье увесистый мешочек. «Жалованье от князя богатырю дружины евойной Илье Муромцу. Выдается не в положенный срок ввиду». В дальнейшие разговоры Фома Евсеич не вступал, развернулся — и нет его. Чего именно «ввиду», не сказал, но жить в таком городе, как Киев, Илье действительно было не на что.
Они вышли за ворота (стражники, откатившие створку, уважительно кивнули обоим); обогнули тын, нырнули в какой-то пустой переулок, прошли еще одним и зашли в харчевню. Илья, ожидавший, что кормить его будут там, где кормятся княжьи люди, с удивлением огляделся. Мест за длинным столом было занято немного, но не дружинниками. Скорее были тут небогатые разъезжие торговцы, охранники караванов — обычно люди невозмутимые, малоразговорчивые, степенные и много повидавшие. Однако сегодня ужас, пережитый городом, ощущался и здесь. Едоки были мрачны и наливались хмельным; бледный половой торопливо подносил новые кувшины. Еще один сметал с пола осколки посуды. Добрыню тут знали: без всяких вопросов поставили перед ними по мисе щей, густо сдобренных сметаной, поросенка с кашей, хорошо, до прозрачности протушенную репу. Принесли большой запотевший кувшин кваса.
— Я хмельного не пью, — сказал Добрыня, — матушке зарок давал: до женитьбы не пить. А ты если…
— Я тоже не буду, — отозвался Илья, — не привык.
Наголодавшийся Илья набросился на еду, но при этом успевал жадно вслушиваться в своего спутника; когда Добрыня произнес «матушка», прозвучали грусть и нежность, и Илью это взволновало, а самому Добрыне явно хотелось спросить, как это Илья — такой старый и вдруг в богатыри.
И вообще, Илья видел, что Добрыня к нему
Но поели молча.
— Ты правильно сделал, — сказал Добрыня, когда мисы убрали. — Наш Красно Солнышко — владыка лучше не сыщешь, но есть вещи, которых он не понимает. У него уже был опыт общения с нечистью — нехороший, пора бы уняться. И Вольга к нему шастает, как к себе домой.
Последние слова спокойный Добрыня произнес с отчетливым неодобрением.
«Это старая мудрость Руси, — отозвалось эхом у Ильи в голове, — не мечом ее взять».
Доставая кошель, чтобы расплатиться, Илья с улыбкой сказал: хорошо, мол, что казначейство княжеское вошло в его положение: жить надо, а жаловать его пока не за что — потрудиться для князя он толком не успел.
Добрыня странно как-то на это усмехнулся, пригнулся к столу.
— В одном ты прав — казначейство многое понимает, в том числе и это. Вот скажи — ты оттуда, из оврага, ну или из гнезда соловьева, — взял себе что-нибудь?
Илья даже задохнулся. Да как можно такое и помыслить-то? Добрыня протянул через стол руку, сжал его плечо и встряхнул.
— Успокойся ты. Евсеичу так же ясно, как и мне, что ты ни к чему там не притронулся. В таких вещах он на семь саженей под землю видит. А вот сам он наверняка уже отправил людей — разобрать добро в овраге: что годно — в княжескую казну. Так что прибыток князю ты уже принес, изрядный, об этом не тревожься.
— А как же люди? Те, чьи кости…
— Достанут, разберут. Если кого признать как-то можно — родственникам отдадут. И всех по-людски похоронят. Ты Евсеича за нелюдь не держи — человек он неплохой, и что может — по-совести сделает, просто попечение у него такое — казна.
— А как же… Имущество в овраге — оно же чье-то.
Добрыня усмехнулся, сразу показавшись Илье намного старше его самого.
— А нет в овраге никакого имущества. Сам же слышал: на терем богатый разбойничий все пошло да на разбойничьих девок.
— Так, значит, эта сказка — про терем да богатства его?…
Добрыня громко расхохотался.
— Ну, это нет! Евсеич мудер, не поспоришь, мимо него ничто не пройдет, а вот слухов пускать не умеет, не та у него работа. Тихая. Это вот я, если понадобится, могу слух запустить, и даже целую сказку. А Евсеич — нет. Сама собой эта сказка получилась, никто здесь не старался. Просто то, что ты на дворе княжеском рассказал, людям непонятно, не по-человечески это. Страшно про такое думать, не хочется. Даже те, кто слышал тебя там, скорее в сказку поверят, чем в то, что своими ушами от тебя слышали. А что казне сказка на руку оказалась — что ж, бывает. Ладно, идем, — сказал он, вставая.
— Ты обещал показать город, — напомнил Илья.
— Так и идем, — охотно отозвался Добрыня, — заодно посмотрим, как оно сейчас — в городе.
— Больше Киева только Царьград, — рассказывал Добрыня, пока Илья, сняв шапку, с восторгом разглядывал храмы немыслимой красоты, — и то, может, уже и не больше. Лондон английский, которым иноземцы хвастают, в сравнение не идет.
Илье было все интересно. Он любовался храмами, но и с жадностью присматривался к тесным переулкам: а как там люди живут? Он был бы еще жадней и внимательней и к торжествующим красоте и древности, и к потаенному устройству обыденной негромкой жизни, если бы не недавний свист Соловья.