Илья
Шрифт:
Обратно двигались по зимнику. Весенняя распутица, начавшаяся в тот год рано, сделала их передвижение медленным и трудным. Посоветовавшись, они решили добраться (благо, немного осталось) до ближайшей к реке, которую им нужно было пересечь, деревни и там обосноваться на постоялом дворе в ожидании пути.
Глава 31
— Илья! — заорал Иван Годинович, не веря своим глазам. Юноша, пришедший с ним, вздрогнул, заметался глазами, ища Илью в дымном, полном людей помещении, нашел и больше уже не отпускал. Смотрел не отрываясь.
Илья торопливо двинулся навстречу, обнялся с Иваном, хлопнул его по спине, сказав: «Садись вон там, я скоро» — и пошел дальше. Он всем сердцем чувствовал, что мальчику у двери он сейчас намного, намного нужнее, чем Годиновичу. И торопился.
Когда он подошел, юноша, все так же не отпуская его взгляда, вышел за дверь. Илья вышел с ним. Влажный ветер ранней весны раздувал одежду, с козырька капало, растрепанные серые тучи неслись над миром.
— Как тебя звать-то? — спросил Илья.
— Ты, Илья Муромец, помнишь ли одноглазую девицу со шрамом на лице? — размеренно и холодно, белыми почти неподвижными губами спросил спросил парень.
Илья понял сразу.
— Мой сын, — прошептал он. — Мой сын…
Тучи рвались на неопрятные клочья, неслись куда-то к шумящей тронувшимся льдом реке.
— Алена. Где она была, скажи мне, сын? Я искал везде.
— В московской земле. Она не помнила своего имени.
— Так вот почему я не слышал ее.
Все оказалось не так. Не нужно было спрашивать, любил ли, — продолжал любить. И почему не защитил, не нужно было: в быстрых вопросах и ответах дохнуло присутствие злого обмана, лютого колдовства. Ничего было не нужно: Илья Муромец обнимал своего сына.
Он не носил его на руках и не подбрасывал выше крыши. И меч держать сына учил не он, а Вольга. Хорошо, что Вольга. Этого всего было не вернуть и не изменить, а только вечно плакать об этом в душе, и радоваться, радоваться, глядя на сына своего, на черты Алены, живые, живые.
Иван Годинович, убивший жену свою за измену, пил в одиночестве. Илья с Соколиком сидел в уголке залы, расспрашивая жадно о каждом часе жизни его и Алены. Издалека, сквозь печной дым и туман влажной одежды, Иван Годинович смотрел на Илью, на мальчика, смотрел в их лица, тосковал и радовался. Он удивлялся себе: что за дело ему до чужой встречи, до чужого сына, ему, собственным гневом лишившего себя всего? Но радовался, как будто жизнь еще не кончена, как будто возможно в ней что-то еще.
И о Вольге говорили, конечно. О крестике на последнем бревнышке гати. О глазах наставника, насмешливых и внимательных, в которых Соколик никогда не замечал вертикальных зрачков. А когда услышал о таком — удивился. И о Добрыне, который ходил с ним по рынку, помогал выбирать сапоги и хотел спросить его об отце, Соколик же чувствовал, что хотел, — но не спросил.
— Представишься ему по чину, по отчеству, как вернетесь, — Илья светился, сердцем предвкушая эту встречу.
— А
— У меня здесь дело. Переночую и с утра поеду.
— Можно мне с тобой?
— Нет, — строго сказал отец сыну.
И Соколик взорвался.
— Ты не знаешь. Я собирал по крупинкам, везде, где только мог что-нибудь узнать. Я собирал тебя! Чтобы знать, кто ты, какой ты. И я понял. Поликарп сказал, что упал на колени: кем угодно, только идти за тобой! И я тоже… Поликарпа ты не оттолкнул. Я твой сын, и я хочу идти за тобой! Мне упасть на колени?
Илья внимательно вглядывался в него.
— Ты мой сын, — сказал он очень мягко, — и поэтому ты должен идти не за мной. Ты должен идти дальше меня той же дорогой. Если ты действительно понял, ты сможешь.
Нестор отошел от окна, за которым была только унылая слякотная серость, сел за стол, согнав с лавки толстого рыжего кота, который так и норовил устроиться на его месте, стоило только юноше встать; придвинул поудобнее свечу и письменные принадлежности. Наверное, кот считал это место лучшим в доме: Нестор проводил здесь по многу часов. Никто ведь не станет сидеть так долго на плохом месте.
Благодаря постоянным упражнениям Нестор уже свободно ходил без палки и даже не прихрамывал, хотя в подвижных играх со сверстниками по-прежнему был не силен. Но это не волновало его. Открытый для него грамотой мир книг, мир текстов привлекал его гораздо больше: это был его мир.
И в этом мире Нестор мог многое.
Дядька Илья всю жизнь воевал с нечистью, защищая от нее людей. И пусть Нестор не мог встать с ним рядом с мечом в руке, как мечтал когда-то, но он уже знал, что может помочь иначе. Песня ненадежна: каждый добавляет в нее свои слова, свои надежды и страхи. Написанное пером остается навсегда.
Нестор мысленным взглядом видел мир людей, который так любил дядька Илья, просто людей, работавших, любивших, качавших в люльках плачущих детей, друживших и ссорившихся, случалось — воевавших. Они жили своей человеческой жизнью, смеялись, пели, строили и сочиняли. И этот их живой, светлый человеческий мир был, как грозовыми тучами, обложен призрачным злом, питающимся страхами людей, губящим их, но никогда не вкладывающим ничего в их труд, их упования, их будущее. Нечистью.
Он будет писать историю людей. Так, как будто бы нечисти и нет вовсе. И тогда ее не будет.
Не сразу.
Но написанное имеет власть и живет долго.
Глава 32
Третья дорога была дорогой только вначале.
Сивка заартачился, не шел ни в какую. Жалобно ржал, стараясь развернуться на месте, назад. Наверное, он просто не видел, куда тут идти. Илья вздохнул, вернулся к камню, спешился и послал коня на дорогу. Путь к деревне найдет.
Шел пешком.
Степь сменялась лесом, мгновенно, как будто переворачивали страницу в книге. И то, и другое было ненастоящим, плоским и сворачивалось. Между лживыми картинками он мельком видел пустоту с нелепыми предметами в ней. Он видел огромный лесной муравейник, пустой, покинутый. Над ним в воздухе висела прялка.