Имаджика: Пятый Доминион
Шрифт:
— Возможно, я здесь ни при чем, — сказал Миляга. — Наш дружок Пай знал, чего он хочет.
— Он действительно знал, чего он хочет, — сказала Юдит, — но я не уверена в том, что он хотел убить меня.
— Он пытался задушить тебя, Юдит.
— Ты так думаешь? А по-моему, он просто хотел заткнуть мне рот, чтобы я не кричала. У него был такой странный вид…
— Я думаю, нам надо поговорить об этом с глазу на глаз, — сказал Миляга. — Почему бы тебе не улизнуть от своего любовничка и не отправиться со мной куда-нибудь выпить? Я могу встретить тебя прямо у подъезда. Ты будешь в полной безопасности.
— По-моему, это не такая уж хорошая
— Ты и раньше собиралась это сделать?
— Нет. Просто дома я буду чувствовать себя в большей безопасности.
— Мервин поедет с тобой?
— Его зовут Мерлин. Нет, не поедет.
— Ну и дурак.
— Слушай, мне пора. Спасибо, что вспомнил обо мне.
— Это не так уж трудно, — сказал он. — И если этой ночью ты почувствуешь себя одиноко…
— Этого не произойдет.
— Кто знает. Я остановился в Омни, комната сто три. Здесь двуспальная кровать.
— Будет место, где поспать.
— Я буду думать о тебе, — сказал он. Выдержав паузу, он добавил: — Я рад, что снова тебя увидел.
— Я рада, что ты рад.
— Это означает, что ты не рада?
— Это означает, что мне еще предстоит уложить кучу вещей. Спокойной ночи, Миляга.
— Спокойной ночи.
— Желаю весело провести время.
Он упаковал свои немногочисленные вещи и заказал себе в номер небольшой ужин: сандвич с курицей, мороженое, бурбон и кофе. Очутившись в теплой комнате после всех мытарств на ледяной улице, Миляга совсем размяк. Он разделся и стал поглощать свой ужин голым, сидя напротив телевизора и подбирая с лобка крошки, похожие на вшей. Добравшись до мороженого, он почувствовал себя слишком усталым, чтобы продолжать есть. Тогда он осушил бурбон, который оказал на него свое немедленное действие, и улегся в кровать, оставив телевизор включенным в соседней комнате, но уменьшив звук до усыпляющего бормотания.
Его тело и его ум существовали отдельно друг от друга. Тело, вышедшее из-под контроля сознания, дышало, двигалось, потело и переваривало пищу. Ум погрузился в сон. Сначала ему снился поданный на тарелке Манхэттен, воспроизведенный во всех мельчайших деталях. Потом — официант, который шепотом спрашивал, не угодно ли сэру провести ночь. А потом ему снилась ночь, которая черничным сиропом заливала тарелку откуда-то сверху, вязкими волнами покрывая улицы и небоскребы. А потом Миляга шел по этим улицам, в окружении небоскребов, рука об руку с чьей-то тенью, общество которой доставляло ему невыразимую радость. Когда они подошли к перекрестку, тень обернулась и дотронулась своим призрачным пальцем до переносицы Миляги, словно близилось наступление Пепельной Среды [1] .
1
Пепельная Среда — первый день Великого поста, когда верующим, в знак покаяния, на лоб наносятся пепельные кресты. — Здесь и далее прим. перев.
Прикосновение доставило ему наслаждение, и он приоткрыл рот, чтобы прикоснуться языком к подушечке пальца. Палец вновь прикоснулся к его переносице. Его охватила дрожь удовольствия, и он пожалел о том, что темнота мешает ему разглядеть лицо своего спутника. С усилием он открыл глаза, его тело и ум вновь слились в единое целое. Он снова оказался в номере гостиницы,
— Юдит? — спросил он.
Своей прохладной рукой она закрыла ему рот, тем самым ответив на вопрос. Он не мог разглядеть ее в темноте, но последние сомнения в ее реальности рассеялись, когда рука соскользнула со рта и притронулась к его обнаженной груди. Он обхватил в темноте ее лицо и привлек ее к себе, радуясь, что мрак скрывает его удовлетворение. Она пришла к нему. Несмотря на все знаки пренебрежения, которые она оказывала ему в квартире, несмотря на Мерлина, несмотря на опасность ночного путешествия по пустынным улицам, несмотря на горькую историю их отношений, она пришла в его постель, чтобы подарить ему свое тело.
Хотя он и не мог разглядеть ее, темнота была тем черным холстом, на котором он воссоздал ее совершенную красоту, устремившую на него свой пристальный взгляд. Его руки нащупали безупречные щеки. Они были еще прохладнее ее рук, которыми она уперлась в его живот, чтобы лечь сверху. Между ними установилось что-то вроде телепатического контакта. Он думал о ее языке — и немедленно ощущал его вкус; он воображал себе ее грудь, и она подставляла ее его жадным рукам; он мысленно пожелал, чтобы она заговорила, и она заговорила, произнося слова, которые он так хотел услышать, но не признавался в этом себе.
— Я должна была так поступить… — сказала она.
— Я знаю. Я знаю.
— Прости меня…
— За что?
— Я не могу жить без тебя, Миляга. Мы принадлежим друг другу как муж и жена.
В ее присутствии, после стольких лет разлуки, мысль о женитьбе вовсе не казалась такой уж нелепой. Почему бы не сделать ее своей, отныне и навсегда?
— Ты хочешь выйти за меня замуж? — пробормотал он.
— Спроси меня об этом снова, в другой раз, — ответила она.
— Я спрашиваю тебя сейчас.
Она притронулась к тому самому месту на его переносице, которое было отмечено пеплом сновидения.
— Помолчи, — сказала она. — Завтра ты можешь передумать…
Он открыл было рот, чтобы выразить свое несогласие, но мысль затерялась где-то на полпути между мозгом и языком под действием нежных круговых движений, которыми она поглаживала его лоб. От места прикосновения и до самых кончиков пальцев стал разливаться волшебный покой. Боль от ушибов исчезла. Он закинул руки за голову и потянулся, позволяя блаженству свободно течь по его телу. Избавившись от болей, к которым он уже успел привыкнуть, Миляга почувствовал себя заново рожденным, словно излучающим невидимое сияние.
— Я хочу войти в тебя, — сказал он.
— Глубоко?
— До самого донышка.
Он попытался разглядеть в темноте ее ответную реакцию, но взгляд его потерпел неудачу, возвратившись ни с чем. И лишь мерцание телевизора, отраженное на сетчатке его глаза, создавало иллюзию того, что ее тело излучает едва заметное матовое свечение. Он хотел сесть, чтобы отыскать ее лицо, но она уже двинулась вниз, и через несколько секунд он ощутил прикосновение губ к животу, а потом и к головке его члена, который она стала медленно вводить в рот, нежно щекоча языком, так что он чуть было не обезумел от наслаждения. Он предостерег ее невнятным бормотанием, был освобожден и спустя мгновение, понадобившееся для короткого вдоха, вновь проглочен.