Имаджика: Пятый Доминион
Шрифт:
— Пай-о-па.
Миляга отдернул пальцы от его руки, словно это была ядовитая змея. Однако возникшая перед ним фигура больше не меняла своих очертаний, чему Миляга был рад лишь отчасти. Как ни противны ему были бредовые галлюцинации, скрывавшаяся за ними реальность показалась ему еще более отвратительной. Все сексуальные фантазии, возникшие в темноте, — лицо Юдит, ее груди, живот, половые органы, — все это оказалось иллюзией. Существо, с которым он трахался и в котором чуть было не осталось его семя, отличалось от нее даже полом.
Он не был ни лицемером, ни пуританином. Он слишком любил секс, чтобы осудить какое-либо проявление полового влечения, и хотя он обычно отвергал гомосексуальные ухаживания, объектом которых ему приходилось оказываться, причиной
— Что ты со мной сделал? — только и смог произнести он. — Что ты сделал со мной?
Пай-о-па стоял не двигаясь и, возможно, догадываясь о том, что нагота является его лучшей защитой.
— Я хотел исцелить тебя, — сказал он. Голос его дрожал, но звучал мелодично.
— Ты меня отравил какой-то наркотой!
— Нет! — сказал Пай.
Не смей говорить мне «нет»! Я думал, что передо мной Юдит! — Он опустил взгляд на свои руки, а потом вновь посмотрел на сильное, стройное тело Пая. — Я ощущал ее, а не тебя, — снова пожаловался он. — Что ты со мной сделал?
— Я дал тебе то, о чем ты мечтал, — сказал Пай. Миляга не нашел что возразить. По-своему Пай был прав. Нахмурившись, Миляга понюхал свои ладони, рассчитывая учуять в поте следы какого-то наркотика. Но от них исходил лишь запах похоти, запах жаркой постели, которая осталась у него за спиной.
— Ложись спать, и ты обо всем забудешь, — сказал Пай.
— Пошел на хер отсюда, — ответил Миляга. — А если ты еще раз приблизишься к Юдит, то я клянусь… я клянусь… тебе не поздоровится.
— Ты без ума от нее, так ведь?
— Не твое дело, мудак.
— Это может стать причиной многих несчастий.
— Заткнись, скотина.
— Я говорю серьезно.
— Я же сказал тебе! — завопил Миляга. — Заткни ебало.
— Она предназначена не для тебя, — раздалось в ответ.
Эти слова возбудили в Миляге новый приступ ярости.
Он схватил Пая за горло. Одежда выпала из рук убийцы, и тело его обнажилось. Он не пытался сопротивляться: он просто поднял руки и положил их на плечи Миляге. Этот жест взбесил того еще сильнее. Он начал изрыгать поток ругательств, но безмятежное лицо Пая с одинаковым спокойствием принимало слюну и злобу. Миляга стал трясти его и плотнее обхватил его горло, чтобы прекратить доступ воздуха. Пай по-прежнему не оказывал никакого сопротивления, продолжая стоять напротив Миляги, словно святой в ожидании своей мученической доли.
В конце концов, задохнувшись от ярости и усилий, Миляга разжал пальцы и отшвырнул Пая, опасливо отступая подальше от этой гнусной твари. Почему парень не дал ему отпор и как он умудрился не задохнуться? Какая тошнотворная податливость!
— Пошел вон! — сказал ему Миляга.
Пай не двигался с места, устремив на него кроткий, всепрощающий взгляд.
— Ты уберешься отсюда или нет? — снова спросил Миляга, на этот раз более мягко, и мученик ответил:
— Если ты хочешь.
— Хочу.
Он наблюдал за тем, как Пай-о-па нагнулся, чтобы подобрать выпавшую из рук одежду. Завтра, подумал он, в голове немного прояснится. Надо хорошенько очистить организм от этого бреда, и тогда все происшедшее — Юдит, погоня и половой акт с убийцей — превратится в забавную сказку, которой он, вернувшись в Лондон, поделится с Клейном и Клемом. То-то им будет развлечение. Вспомнив о том, что теперь он более наг, чем Пай, он вернулся к кровати и стащил с нее простыню, чтобы прикрыть свое тело.
А потом наступил странный момент: он знал, что ублюдок по-прежнему стоит на пороге и наблюдает за ним, и не мог ничего сделать, чтобы ускорить его уход. Момент этот был странен тем, что напомнил ему о других расставаниях в спальне: простыни смяты, пот остывает, смущение и угрызения совести не дают поднять глаза. Ему казалось, что он прождал целую вечность. Наконец он услышал, как закрылась дверь. Но и тогда он не обернулся. Вместо этого он стал прислушиваться, чтобы убедиться в том, что в комнате слышно только
Глава 9
1
Каждый раз, снова ступая на английскую почву после очередного путешествия в Доминионы, Оскар Эсмонд Годольфин произносил краткую молитву во славу демократии. Какими удивительными ни были эти путешествия и как бы тепло его ни принимали в различных Кеспаратах Изорддеррекса, тамошнее правление имело столь откровенно тоталитарный характер, что перед ним меркли все проявления угнетения в стране, которая была его родиной. В особенности в последнее время. Даже его большой друг и деловой партнер из Второго Доминиона Герберт Ньютс-Сент-Джордж, известный всем, кто знал его поближе, под кличкой Греховодник, торговец, получавший немалую прибыль с суеверных и попавших в несчастье обитателей Второго Доминиона, постоянно повторял, что Изорддеррекс день за днем приближается к катастрофе и что вскоре он увезет свою семью из города, а еще лучше из Доминиона вообще и подыщет новый дом там, где не придется вдыхать запах горелых трупов, открывая окна по утрам. Но пока это были одни разговоры. Годольфин знал Греховодника достаточно хорошо, чтобы не сомневаться в том, что, пока он не исчерпает весь запас идолов, реликвий и амулетов из Пятого Доминиона и не выжмет из них всю возможную выгоду, он никуда не уедет. А если учесть то обстоятельство, что поставщиком этих товаров был сам Годольфин (большинство из них были самыми обычными земными мелочами, которые ценились в Доминионах из-за места их происхождения), и принять во внимание, что он не оставит это занятие до тех пор, пока сможет удовлетворять свой зуд коллекционера, обменивая товары на артефакты из Имаджики, то бизнесу Греховодника следовало с уверенностью предсказать долгое и счастливое будущее. Этот бизнес заключался в торговле талисманами, и было не похоже, что он надоест кому-то из компаньонов в ближайшем будущем.
Не надоедало Годольфину и оставаться англичанином в этом самом неанглийском из всех городов. Он был большим человеком во всех смыслах этого слова: обладал высоким ростом и большим животом; легко впадал в гнев, но в остальное время был сердечен и искренен. В свои пятьдесят два года он давным-давно нашел собственный стиль жизни и был вполне им удовлетворен. Правда, он скрывал второй и третий подбородки под серо-каштановой бородой, которая приобретала надлежащий вид только под руками старшей дочери Греховодника, которую звали Хои-Поллои. Правда, он пытался придать себе несколько более интеллигентный вид с помощью очков в серебряной оправе, которые хотя и казались крохотными на его огромном лице, но, как он полагал, делали его еще более похожим на профессора именно в силу этого несоответствия. Но это были маленькие хитрости. Благодаря им его облик становился еще более узнаваемым, а это ему нравилось. Он коротко стриг поредевшие волосы, предпочитал длинные воротники, твидовый костюм и полосатые рубашки, всегда носил галстук и неизбежный жилет. Легче всего вызвать улыбку на его лице можно было, сообщив ему, что в разговоре обсуждалась его персона. Как правило, обсуждалась с симпатией.
Однако в тот момент, когда он вышел за пределы площадки Примирения (для обозначения которой использовался также эвфемизм Убежище) и увидел Дауда на складном стульчике в нескольких ярдах от двери, улыбки на его лице не было. День еще только начинал клониться к вечеру, но воздух был таким же холодным, как приветствие Дауда. Он чуть было не развернулся и не отправился обратно в Изорддеррекс, плюнув на возможную революцию.
— Что-то мне кажется, что ты пришел не с самыми блестящими новостями, — сказал он.