Имаго
Шрифт:
– Мда, – сказал Пригаршин, – вижу, не всегда шутки, как и идеи, рождаются в полушариях мозга. У некоторых их заменяют полушария ягодиц… Какой чай у вас душистый!
– Фирменный, – заявил Майданов довольно. – С дачи.
– Что, и чай там выращиваете?.. А я думал, только маковую соломку…
Бабурин бухнул:
– Он коноплю растит на даче, га-га-га!
– Нет, – ответил Майданов Пригаршину, игнорируя Бабурина, – чай индийский, а вот добавки… Без добавок, это ж как сырое мясо без соуса, перчика, аджички и даже без соли!
Лютовой смотрел внимательно, глаза холодно поблескивали. Абсолютно нейтральным голосом поинтересовался:
– И как у вас с судом?
Пригаршин ответил так же холодновато:
– Не на Россию, а на решение российского суда, которое меня не устроило.
– Ну и как?
– Приняли удивительно быстро, – ответил Пригаршин. – Это раньше бы на перекладных, а теперь отослал емэйлом, там тут же приняли, зарегистрировали. Сейчас мой иск на тщательном изучении!
– Гм… понятно, какое решение они вынесут.
– Я тоже рассчитываю, что оттуда напомнят, что общечеловеческие ценности – не пустой звук!
Лютовой рассматривал его пристально через стол, глаза были непроницаемы, а лицо неподвижно.
– А вам не кажется, что это прямая апелляция к врагу?
Пригаршин с надменностью выпрямился.
– Худшие враги нашей страны – ее жители!
– Ну да, – сказал Лютовой, – а вот если бы их всех извести, а сюда переселить, скажем, юсовцев?
Пригаршин ответил так же холодно:
– Этого не потребуется. Мы изведем всего-навсего фашистов, патриотов да боевиков из РНЕ, и страна сама станет нормальной державой, где будут международные законы, международная полиция.
– Спасибо, – сказал Лютовой вежливо.
– Пожалуйста, – ответил Пригаршин с той же вежливой холодностью.
Майданов захлопотал, заговорил преувеличенно бодро и радостно, но я перехватил прицельный взгляд Лютового, понял. Этого Лютовой занес в графу особо вредоносных колабов. Тех самых колабов, которые из восставшей Венгрии призывали советские танки, из мятежной Чехии просили вмешательства советских войск, а из Афганистана умоляли о вводе хотя бы двух-трех танковых дивизий, чтобы удержать свою власть…
– Бравлин, – спросил Майданов, – это верно, что зарплату учителям и юристам увеличат с начала года?
Я пожал плечами:
– Не знаю.
– Вас это не волнует?
– Ничуть, – заверил я. – Я живу на гонорары, а не на эту… зряплату.
– Гм, ну тогда назовите это жалованьем, если это вам больше нравится!
– Я бы даже слово «жалованье» заменил, – сказал я. – Не знаю, как кого, но меня оно оскорбляет. Вот я с достоинством выполнил какую-то работу, сделал ее хорошо и в срок. А меня за это свысока жалуют денежной подачкой! Как милостыню, как великодушный жест барина, который может дать, а может и не дать. Все в зависимости, кто как поклонится. «Жалованье» идет от «жалость», а я не хочу, чтобы меня жаловали по барской воле. Я хочу на равных: работу выполнил, как уговаривались, – заплати, как уговаривались. Никто никому не должен, никто никому не делает одолжения, никто никому не жалует. Обе стороны равны.
Майданов подумал, усмехнулся, посмотрел на Пригаршина и Лютового за поддержкой.
– Может, вы и правы. Просто никто не задумывается над смыслом слов. «Зарплата» звучит хуже, все-таки новодельное. К тому же подпортили словцом, как вы сказали верно, «зряплата». Однако от «жалованья» веет старинным рыцарством, замками, баронством, графинями, царскими покоями, эполетами, опричниками, бричками, бунинскими помещиками… что хорошо и что очень не совсем даже хорошо.
Лютовой помалкивал и прихлебывал чай, Пригаршин его игнорировал вовсе, Майданов с заметным облегчением перевел дух,
Пригаршин, что посматривает на меня обычно настороженно, временами даже враждебно, сейчас кивнул, сказал почти с благодарностью:
– Полностью подписываюсь под вашими словами!..
– В чем?
– Насчет зарплаты, жалованья, гонорара. Обе стороны: наниматель и нанятый – абсолютно равны. Только тогда отпадет эта жажда низших – вредить, высших – пакостить в подъездах и на улицах, ломать лифты… Вот, помню, был я в Париже, какая там чистота, какая культурность, какая чистоплотность… А в Германии? Да я за месяц там не увидел на улице брошенной обертки от мороженого!
Ах-ах, подумал я зло, они были в Париже! Лютовой зыркнул зло, но сказал достаточно сдержанно, даже слова растягивал, чтобы убрать из них горячечность спора или провоцирования на спор:
– А вот меня уже достали эти рассуждения о европейской чистоплотности. Как будто это потому, что они вот такие культурные!.. Это все от скученности, господа. Вспомните историю! На той территории, где сейчас Германия и все прочие парижи, каких-нибудь триста лет тому было четыреста крупных княжеств и тысячи мелких. Владетель даже крупного не мог бабахнуть из пушки: ядро обязательно ляпнется на тер-р-р-риторию соседа! На таком клочке земли поневоле будешь знать каждый кустик. И разучишься гадить, ибо сам же вступишь в свое… добро. А у нас всегда был простор!.. Насрал в лесу, перешел дальше. Вырубил лес, пошел дальше, лес – бесконечен. А на вырубке вырастет новый… Знаете ли, что в Европе нет ни одного дерева, которое не посадили бы люди? Все «дикие» вырублены сотни лет тому. А у нас даже в обжитом Подмосковье лес растет сам по себе. Туристы за собой не убирают лишь потому, что везде еще уйма чистых мест. А вот если бы пришли однажды и увидели, как это случилось в Европе, что уже все загажено, вот тогда и научились бы убирать за собой… Так что не надо про «культурных» европейцев и «некультурных» русских. Подобную культуру диктует среда обитания. Русские завоевали огромные просторы. Это их заслуга. Окажись русский в немецких княжествах, а немец на русских просторах, мы бы сейчас с возмущением говорили о нечистоплотности немецких свиней и славили бы педантизм и опрятность русских.
– Сомневаюсь, – сказал Пригаршин быстро.
Бабурин бухнул мощно, как выстрелил из пушки:
– Да был я в Германии, сам видел… У них там за брошенный мимо урны окурок – штраф в две месячные зарплаты! За выброшенную в лесу обертку от мороженого – треть зарплаты отдай!.. А немцы – народ скупой, за копейку удавятся. Потому и такие чистюли.
– А может, – сказал Майданов примиряюще, – у нас это просто так уж укоренилось, неизвестно откуда и когда, теперь так и тянется?
– Само? – спросил Лютовой саркастически. – Само ничего не делается.
– Вы отрицаете устное народное творчество?
– Я отрицаю, – сказал Лютовой зло, – что такое творчество сейчас возможно. Оно творилось в неграмотном мире! Сейчас все эти творцы разобраны, пристроены, все работают и творят на кого-то. Выполняют чьи-то планы, заказы. Вы слышали термин «манипулирование сознанием»? Бравлин, вы что скажете?
Я медленно развел руками. Пригаршин сразу набычился, смотрит исподлобья, враждебно, а Майданов с мягкой интеллигентной улыбкой, заранее отметающий все доводы лишь на том основании, что он, как русская интеллигенция, все знает лучше, хоть и постоянно сомневается, и ничье мнение не может пошатнуть устоев русского одухотворенного интеллигента.