Имаго
Шрифт:
Он посмотрел на меня с некоторой долей отвращения.
– Ну, знаешь ли, тебе бы в политику. Прирожденный жестокий циничный политик!.. Не собираешься куда-нибудь баллотироваться?
– Куда?
– Ну куда-нибудь?
Я покачал головой.
– Я философ. Мое дело – давать советы.
Он засмеялся:
– Так вроде бы одна Страна Советов уже накрылась медным тазом, как говорит раскованная молодежь…
Костер догорал. Легкий порыв ветра поднял целую тучу пепла. Девчонки с визгом разбежались в стороны, спасая импортную косметику
Легунов с наслаждением наступил на нее подошвой дорогого ботинка. Захрустело. Он оглянулся, мощным пинком отправил книгу обратно в пепел к конфискованному тиражу.
– Пусть хорошенько пропечется, – захохотал он. – Вкусней будет!
И снова мне почудилось, что уже когда-то слышал и даже видел. В горле слегка першит, но чувствую себя бодрым, наполненным энергией, и совсем не хочется спать. Внутри бурлит беспричинное веселье, прыгать бы вокруг огня, бегать с факелом, принадлежать к единому сильному мнению демократического большинства, а кто не в большинстве, тех вот сюда, на костер…
Я вздохнул глубоко несколько раз, очищая легкие. При горении что-то выделяется такое, что все мы немножко дичаем. А так вообще хорошо.
– А все-таки напечатали, – сказал я. – Значит, это еще возможно.
Легунов поморщился, сказал с раздражением:
– Результат недосмотра! Или попытка самоубийства какими-то кретинами. Понятно же, что даже если им как-то удалось протащить эту книгу под другими названиями и бумагами в типографию, то в продажу поступить все равно не удастся! На что они надеются?
Я покачал головой:
– Но все-таки грубо. Они ж до таких методов не опускались, старались делать все рационально. Если кого и уничтожали, то волосы срезали для матрасов, кожу использовали для абажуров и перчаток, из мяса варили превосходное мыло. Естественно, все золотые зубы собирались и переплавлялись в слитки. А здесь – в костер! Это ж сколько леса загублено!.. А труда рабочих? Если уж запретили книги с пропагандой фашизма, с пропагандой войны, с пропагандой расовой и религиозной розни, запретили выпады против секс-меньшинств, запретили… словом, многое запретили, и список все расширяется, как и принято в настоящем демократическом обществе, то надо пресекать все раньше!
– Да, – сказал он, оживляясь, – недавно выделены средства, чтобы камеры фейсконтроля поставить не только на всех перекрестках, но на входах в магазины, у светофоров, на людных улицах, в местах предполагаемых митингов… Тогда можно будет зачинщиков выявлять и наказывать заранее!
– Да, – согласился я, – вот это будет настоящий демократический рай!
Мы уже расставались, я сказал на прощание очень серьезно:
– Вчера по телевизору проскользнула передача про горы. И хотя альпинистов не показывали, но я бы советовал убрать подобные передачи.
Он насторожился.
– Что случилось?
– Альпинисты, –
Он зябко передернул плечами.
– У меня тоже. Сумасшедшие какие-то.
– Вот-вот, – закончил я. – Не надо, чтобы их вообще видели, о них слышали, чтобы подобный образ вообще западал в сознание. А лучше сразу нажать на нужные рычаги, Большой Хозяин за Океаном это сделать может, и закрыть все альпинистские общества. Пусть оттягиваются и расслабляются не только как все, но и все пусть знают, что других занятий вообще нет. Иначе кто-то задумается, а что же это за странное удовольствие: отказываться от балдения и лезть в горы? Ведь умный в гору не пойдет… А потом дальше – больше: решит, что можно получать радость не только от жратвы, но и от воздержания, преодоления, побед! А от подобных альпинизмов всего один шаг до руля самолета, который протаранит Торговый Центр или Пентагон.
Он побледнел, сказал дрожащим голосом:
– Страсти какие рассказываешь… Но что-то смутно чувствую в твоих словах. Ты в самом деле уловил опасность в передачах об этих… ну, которые за туманом и за запахом тайги!
Я попрощался, сказал вдогонку:
– А по книгам надо пройтись, пройтись тщательнее!.. На такой же костер стоит и тех, которые на бригантине поднимают паруса, что, мятежные, просят бури. А еще лучше, ты прав, тщательнее проходиться по списку издаваемых книг с красным карандашом в руке.
Вернулся я за полночь, навстречу попадались группки горланящей молодежи. Прямо по проезжей части валила толпа фанатов футбольного клуба. Я поискал взглядом Бабурина, но это оказались не спартаковцы, что-то пожиже и не такое жизнерадостно напористое, как у Бабурина.
Ребята казались уверенными, сильными, здоровыми. В смысле, красномордыми. И раскованными. У меня даже мелькнула дурацкая мысль, что в самом деле раскованы и не связаны. Чувствовал я себя прескверно, ерничать над собой и другими слишком долго – глупо, я уставился бараньим взглядом на группу болельщиков, спросил громко и радостно:
– Эй, парень, да ты фашист?
На мир обрушилась мертвая тишина. Все застыли, как в немой сцене, потом глаза очень медленно обратились к тому несчастному, к которому я обратился с таким ужасным словом.
Из крупного широкого и красномордого парняги вмиг образовалось нечто бледное, худое, с трясущимися коленями.
– Э-э-э… Я нет, нет, нет!.. Нет, конечно!.. А почему вы так решили?
Я указал на значок на рубашке.
– А у тебя вон орел на ветке. Похожую эмблему носил Рэм, правая рука Гитлера. Значит, ты фашист!