Имена мертвых
Шрифт:
Однажды вечером Марвин приносит длинный сверток и, пригласив Аника к себе, бережно собирает вороненый маузер К-96 с деревянным прикладом.
«Старье», — тянет разочарованно Аник, припоминая, где он видел подобный ствол. Кажется, в фильмах про жутких красных комиссаров в кожаных куртках.
«Дурачина, — ласково говорит Марвин, — где я тебе сейчас достану снайперскую винтовку? Фараоны на каждом шагу. А это старье любому новью сто очков вперед даст. Прицел регулируемый, убойная дальность — километр. Тренируйся!»
На стол выкладываются пачки патронов.
«Где?»
«В дюнах, подальше от порта.
Чайки заметались, закричали тревожно. Аник быстро поднял руку с маузером, и пляж огласился звуками выстрелов. Потревоженные птицы взлетали с гнезд, носились в воздухе, кувыркаясь и меняя направление полета. Сорвалась и упала первая, затем еще и еще… Аник в азарте кружится на месте, стараясь вернее уложить следующую.
Горестно, почти по-человечески кричат чайки. С неба печальным серебристым дождем сыплются чеканные перья…
Чайки прекрасно летают, попасть в них непросто. И они очень умные — запросто отличают человека с палкой от человека с ружьем — и чувствуют дистанцию выстрела. Но они не знали, что маузер бьет много дальше и точней дробовика.
«Так я и опустошал пляж, пока они не научились узнавать меня в лицо. Не поверишь — одна увидит, крикнет своим, и все тучей в море. Они меня и в городе боялись. У всех хлеб брали, а у меня — нет. Девчонки, бывало, смеются: „Аник, а почему как ты на набережную приходишь, все чайки улетают?“ Я отшучусь: „Тайное слово говорю, чтоб разбегались“, а на душе так тошно станет. Потому что грех большой, то, что я делал. Отставной капитан рассказывал: чайки — это лары, духи предков-моряков. Они живут семьями, навсегда парой, и птенцов изо рта кормят. Никогда детей не бросят, когда один придет, тогда другой с гнезда сходит. Вот мне в тюрьме ночью и представлялось: убил я самца, а самка сидит, ждет его, ждет, так от голода и иссохнет, ожидая. И так мне плохо, так больно становилось, хоть плачь, хоть головой об стену…»
Голос тихий, пальцы мнут подстилку.
«За это мне и наказание такое, что ни есть, ни ходить не могу. Но простили, видишь, простили они меня…»
Чайки, ссорясь, растаскивали булку в нескольких шагах от них.
День они провели на берегу, вечер — у костра, который развел Клейн, собрав сухой плавник, ночь — в машине. Аник с аппетитом поел, глаза очистились от мути, и он стал сам переставлять ноги.
Утром Клейн чистил машину, а Аник сидел напротив, завернутый в шерстяной плед. На его коленях лежал транзисторный приемник, который он не выпускал из рук со вчерашнего вечера, пробуя его на разных диапазонах и вдохновенно прислушиваясь к завываниям эфира.
«Это не радио? а почему не радио? Приемник? ври… точно, проводов нет. А почему нет? А почему он такой маленький? Ясно, что переносной, я что, дурак, по-твоему?»
Любопытство открыло Анику глаза. Он всему удивлялся, а язык его работал, как трещотка.
«А машина у тебя тоже переносная?»
Аник придирчиво разглядывает авто, которое привезло их сюда, сравнивая в памяти длинный лаковый «ровер», на котором он рассекал после войны, с этой кургузой чепеташкой на суповых тарелках. По всему выходит, что внутренний размер повторяет наружный.
«Слушай, а у этой пудреницы мотор есть? Или ты крутишь педали?»
«Это модель „мини“. Удобна при парковке, и бензина тратит меньше».
«Да,
«Что ты к ней привязался? Нормальная машина».
«Ага. Примус заводной, от мотоцикла отличается тем, что колеса четыре. Это все лягушатники виноваты».
«Мини» изобрели в Англии.
«Любую дурацкую моду выдумывают в Париже. Как там показали брезентовый „ситроен“ для фермеров, так и пошла зараза. „Вуатюр попюлер“, одно слово».
«Садись, профессор заждался».
«Ой, что-то мне не хочется».
«Поехали, и без фокусов. Я тебе дома телевизор покажу — тебе понравится».
Ехали днем. Аник прилип к стеклу и, не отрываясь, всматривался в мелькавшие пейзажи. Как будто все, что он помнил, умерло вместе с ним, словно города уничтожило бомбежкой, и они отстроились заново. На том же месте, но чужие, неузнаваемые. Вместо приземистых массивных домов красного кирпича с солидными подъездами — серые плоские строения, как картонные коробки, поставленные набок; вместо длинных вывесок с разлапистыми буквами — яркие трафаретные картинки. Огромные автострады в шесть рядов, множество юрких машин. Мир изменился. Только сейчас Аник понял, сколько лет прошло. Реальная жизнь проносилась мимо, и Анику жадно хотелось войти в нее, окунуться с головой; она манила и притягивала его, он слышал зов молодых голосов, чувствовал тепло множества тел. Он озяб и мечтал согреться.
«А янки еще стоят в стране?»
«Нет, выперли. Провели референдум насчет их гостевания и проводили с радостью».
«А почему кругом проститутки и переодетые парни?»
«Где ты их видишь?» — Клейн беспокойно крутит головой.
«Вон. Вон. И вон», — тычет пальцем Аник во все стороны.
Машина остановилась у перекрестка, на красный свет. По переходу спешили пешеходы. Палец Аника точно указывал на молодых девчат в высоких сапогах-чулках и вздернутых демисезонных пальтишках. Досталось и группе длинноволосых хиппи, певших что-то на тротуаре под гитару.
«Скажешь тоже! Это обыкновенные девушки и парни».
«А что же они вырядились, как…»
«Мода сейчас такая. „Мини“, по названию машины».
«Ты кому сказки рассказываешь? Я это дело до тонкостей постиг: если девушка заголяет ляжки, то она и на большее согласна».
Клейн хмыкнул.
«Да, сексуальная революция свое сделала…»
«Как, как ты сказал?..»
«Это янки притащили. В общем, все стали гораздо проще смотреть на любовь».
Аник проводил взглядом стайку девиц, перебегавших перед ними дорогу. Коротенькие полы пальто едва прикрывали им зад, задорно мелькали округлые коленки.
«Ин-те-ре-е-есно…»
Герц с тяжестью на душе вошел в дом. Клейн второй день где-то пропадал. «Только бы не запил», — подумал Герц. За Клейном подобных штучек не водилось, шофер как-никак, но… но… Слишком гнетущей была атмосфера. Вчера Герц спустился в подвал — дверь открыта, изолятор пуст. Весь вечер он сам, лично — такое дело не доверишь приходящей прислуге — мыл, оттирал и чистил. Выбросил все лекарства, сжег белье и одежду, чтобы и следа не осталось от пребывания постороннего человека.